создавшейся тесноты поумерили натиск и, оставив копья, принялись  рубить
противника мечами. Пришел черед смешанному бою, беспорядочному,  дикому,
безжалостному, клокотавшему в  давке,  горячечной  суматохе,  духоте,  в
человеческих и лошадиных миазмах. Труп валился на труп,  конские  копыта
увязали в дергающихся телах. Кое-где  противники  настолько  оказывались
стиснуты, что не получалось  замахнуться  саблей,  тут  бились  эфесами,
ножами и кулаками, кони принялись визжать. Там и сям послышались  крики:
"Помилуйте, ляхи!" Крики эти делались громче, множились, заглушали  лязг
мечей, скрежет железа  о  кости,  хрипение  и  жуткую  икоту  умирающих.
"Помилуйте, пани!" - разносилось все жалобнее, но милосердие не брезжило
над безумием ратоборствующих. Как солнце над грозою, светил им пожар.
   Только Бурдабут со  своими  кальницкими  не  просил  пощады.  Ему  не
хватало места, чтобы развернуться, так что расчищал он себе пространство
ножом. Сперва столкнулся он с пузатым паном Дзиком  и,  пырнувши  его  в
живот,  свалил  с  коня,  а  тот,  крикнувши  "Иисусе!",  из-под  копыт,
растоптавших  ему  внутренности,  более   не   поднялся.   Сразу   стало
попросторнее, и Бурдабут, саблей уже, со  шлемом  разом  голову  латнику
Сокольскому разрубил, потом опрокинул вместе с их конями панов Приама  и
Цертовича, и  простору  стало  еще  больше.  Молодой  Зенобий  Скальский
рубанул его по голове, но сабля вывернулась в руке у Скальского, и  удар
пришелся плашмя; атаман же, кулаком его наотмашь в лицо  хвативши,  убил
на месте. Люди кальницкие следовали  за  ним,  рубя  и  коля  кинжалами.
"Заклятый!  Заклятый!  -  ужаснулись  гусары.  -  Железо   его   неймет!
Одержимый!" А у Бурдабута и в самом деле на усах была  пена,  а  в  очах
бешенство. Наконец он увидел Скшетуского и, узнав по подвернутому рукаву
офицера, кинулся к нему.
   Все затаили дыхание и прервали  сечу,  взирая  на  единоборство  двух
самых наигрознейших рыцарей.  И  хотя  пан  Ян  криками  "Заклятый!"  не
обеспокоился, гнев вспыхнул в его душе при виде стольких потерь, поэтому
он скрипнул зубами и яростно налетел  на  атамана.  Они  сшиблись  столь
бешено, что кони даже на задние ноги присели. Свистнуло железо, и  сабля
атамана внезапно разлетелась  в  куски  под  ударом  польского  кончара.
Казалось, никакая сила не спасет  уже  Бурдабута,  но  он,  бросив  коня
вперед, сцепился с паном Скшетуским, и оба соединились  в  одно,  и  нож
сверкнул над горлом гусара.
   Смерть явилась перед глазами Скшетуского, ибо мечом действовать стало
невозможно. Но быстрый как молния, он отпустил меч, повисший на ремешке,
а  рукою  вцепился  в  атаманову  руку.  Какое-то  мгновение  обе   руки
конвульсивно дергались в воздухе, но железной,  должно  быть,  оказалась
хватка пана Скшетуского, потому что атаман взвыл волком, и на  глазах  у
всех нож, как вылущенное  из  колоса  зерно,  выпал  из  его  обомлевших
пальцев. Тогда Скшетуский отпустил выкрученную его руку  и,  схватив  за
шиворот, пригнул страшную  голову  аж  к  луке  седла,  левою  же  рукой
буздыган из-за пояса выхватил, ударил раз и другой, и атаман,  захрипев,
рухнул с коня.
   Стоном простонали, завидя это, кальницкие люди и рванулись  отмстить,
но во мгновение накинулись на них гусары и всех поголовно перебили.
   На другом краю гусарской лавы битва не прекращалась ни на минуту, ибо
толчея  была  там  поменьше.   Тут,   перепоясанный   Анусиным   шарфом,
неистовствовал пан Лонгинус со своим Сорвиглавцем.  На  следующий  после
битвы день рыцари с удивлением озирали эти места и, показывая друг другу
руки, отсеченные вместе с плечами, головы,  раскроенные  от  макушки  до
подбородка, тела, страшно разваленные на две половины, целую  дорогу  из
человеческих и лошадиных  трупов,  шептались:  "Видали,  тут  Подбипятка
сражался!" Сам князь тоже убитых разглядывал и, хотя назавтра весьма был
различными известиями озабочен, удивиться  изволил,  ибо  таковой  рубки
никогда еще в жизни не видывал.
   Тем временем побоище, казалось, шло к завершению.  Тяжелая  кавалерия
двинулась вперед, гоня перед собой запорожские полки, пытавшися укрыться
наверху, ближе к городу.  Остаткам  отступавших  отрезали  путь  хоругви
Кушеля и  Понятовского.  Окруженные  защищались  с  отчаянием,  пока  не
погибли все до единого, но гибелью своей спасли других,  так  что  когда
через два часа первым с придворными татарами вошел в город Вершулл,  уже
ни одного казака не  оказалось.  Враг,  воспользовавшись  темнотой,  ибо
дождь погасил пожары, молниеносно собрал пустые возы  и  с  проворством,
присущим только  казакам,  отаборившись,  умчался  из  города  за  реку,
уничтожив за собою мосты.
   Несколько  десятков  шляхтичей,  оборонявшихся  в   крепостце,   были
вызволены. Еще князь велел Вершуллу  наказать  горожан,  содействовавших
казакам, а сам бросился в погоню.  Но  без  пушек  и  пехоты  табора  он
захватить не мог. Неприятель, спаливши мосты и выиграв тем самым  время,
потому что реку  княжеским  пришлось  обходить  по  отдаленной  плотине,
отступал так быстро, что измученные лошади княжеской конницы едва сумели
его догнать. Однако ж казаки, куда как прославленные обороной в  обозах,
столь храбро, как обычно,  не  защищались.  Страшное  сознание,  что  их
преследует сам князь, так их обескуражило, что они всерьез засомневались
в спасении своем. И наверняка пришел бы им конец,  ибо  пан  Барановский
после перестрелки, продолжавшейся всю ночь, уже сорок возов и две  пушки
отбил,  если  бы  не  воевода  киевский,   который   дальнейшей   погоне
воспротивился и своих людей из боя  вывел.  Это  стало  причиной  резких
попреков между ним и князем, чему многие полковники были свидетелями.
   - Отчего же это, ваша милость, - вопрошал князь, - хочешь  ты  теперь
неприятелем пренебречь, хотя в битве  с  таковою  решительностью  против
него выступал? Славу, добытую тобой вечор, нынче  из-за  нерешительности
своей потеряешь.
   - Ваша милость князь, - ответил воевода. - Не знаю, какой дух  в  вас
вселился, но я человек из плоти  и  крови  и  после  трудов  нуждаюсь  в
отдыхе. И мои люди тоже. Я всегда  буду  идти  на  неприятеля,  если  он
сопротивляется,  так,  как  шел  сегодня,   но   побитого   и   бегущего
преследовать не стану.
   - Да их всех перебить надо! - воскликнул князь.
   - И что из того? - сказал воевода, - Этих перебьем,  придет  Кривонос
старый. Пожжет, покрушит, душ понагубит, как этот в Стрижавке нагубил, и
за ожесточение наше несчастные люди поплатятся.
   - Вижу я, - уже в гневе воскликнул князь, - что ваша милость вместе с
канцлером  и  региментариями  к  мирной  партии  принадлежишь,   которая
договорами рассчитывает бунт погасить, но, как бог свят, ничего из этого
не выйдет, пока у меня сабля в руке!
   А Тышкевич на это:
   - Не мирной партии я уже принадлежу, но богу, ибо старый и скоро  уже