но князь ничего не сказал: то ли сделал вид, что не услышал, то  ли  был
глубоко в мысли погружен. Он продолжал спокойно  ехать  и  лишь  вечером
велел позвать паренька.
   Тот ни жив, ни мертв предстал пред  очи  князя,  полагая,  что  земля
разверзнется под ногами. А князь спросил:
   - Как твое имя?
   - Желенский.
   - Ты выстрелил в казака?
   - Я, - запнувшись, произнес бледный как полотно отрок.
   - Зачем же ты это сделал?
   - На муку глядеть не мог.
   Князь, нет чтобы разгневаться, сказал:
   - Ой, наглядишься ты на их дела, и  от  зрелищ  этих  сострадание  от
тебя, как ангел, отлетит. Но за то, что ты милосердия ради жизнью  своей
рисковал, казначей в Лубнах тебе десять червонных золотых отсчитает, а я
к своей особе тебя на службу беру.
   И все удивились, что дело это так закончилось, но тут стало известно,
что из близкой Золотоноши воротился отряд, и мысли  всех  обратились  на
другое.

Глава XXIII

   Поздним вечером при луне войска подошли к  Разлогам.  Там  наткнулись
они на пана Скшетуского, сидящего  на  своей  Голгофе.  Рыцарь,  как  мы
знаем, от  горя  и  страданий  совсем  забылся,  и,  лишь  когда  ксендз
Муховецкий привел его в чувство,  офицеры  взяли  Скшетуского  с  собою,
стали  здороваться  с  ним  и  утешать,  а  горячее  всех  пан  Лонгинус
Подбипятка, который уже целый квартал  считался  в  хоругви  Скшетуского
полноправным товарищем.
   Он немедленно готов был вторить ему  во  вздыханиях  и  сетованьях  и
тотчас же положил себе новый  зарок  -  до  самой  смерти  поститься  по
вторникам,  если  господь  пошлет  наместнику   хоть   какое   утешение.
Скшетуского тем временем отвели к князю, стоявшему  постоем  в  мужицкой
хате. Тот, увидев своего любимца, слова не  молвил  -  только  распахнул
объятия. Пан Ян с рыданием упал в объятия эти,  а  князь  ко  груди  его
прижал  и  в  голову  стал  целовать,  причем  присутствовавшие  офицеры
лицезрели слезы в достойных очах его.
   Спустя какое-то время князь сказал:
   - Как сыну, рад я тебе, ибо думал уже, что не увижу тебя более.  Неси
же мужественно бремя свое и знай, что тысячи будут у тебя  товарищей  по
несчастью, потерявших жен, детей, родителей, сродников и друзей.  И  как
пропадает капля в океане, так пускай и  твоя  беда  в  море  общей  беды
растворится. Когда для отчизны милой наступили столь  страшные  времена,
тот, кто мужествен и с мечом не расстается, оплакиванию своих потерь  не
предастся, но на помощь матери нашей общей поспешит и либо совести своей
покой обрящет, либо славной смертью погибнет и венец небесный, а с ним и
вековечное блаженство обретет.
   - Аминь! - отозвался капеллан Муховецкий.
   - О милостивый княже, по  мне,  лучше  мертвою  видеть  ее!  -  рыдал
рыцарь.
   - Плачь же! Велика твоя потеря, и мы с тобою  плакать  будем,  потому
что не к нехристям, не к диким скифам, не к  татарам,  но  к  братьям  и
товарищам соболезнующим приехал ты; посему скажи себе так: "Сегодня  над
собой плачу, а завтра уже не мое!"  -  ибо  знай,  завтра  мы  на  войну
выступаем.
   - С вашим княжеским сиятельством хоть на край света! Но  утешиться  я
не могу; так мне без нее тяжко, что вот не могу, не могу...
   И бедный солдат то за голову  хватался,  то  пальцы  кусать  начинал,
чтобы всхлипы унять, то снова впадал в неописуемое отчаяние.
   - Ты сказал: "Да будет воля твоя!" - сурово напомнил ксендз.
   - Аминь, аминь! Воли его я и предаю себя,  только...  с  отчаянием...
ничего не могу поделать, - отвечал рыцарь, глотая слезы.
   И видно было, что он борется, что старается совладать  с  собой,  так
что  терзания  его  тем  более  заставили  всех  прослезиться,   а   кто
почувствительнее, как, скажем, пан Володыёвский  и  пан  Подбипятка,  те
просто в три ручья плакали. Последний то и дело ладони у груди складывал
и жалобно повторял:
   - Братушка, братушка, успокойся!
   - Слушай! - сказал внезапно князь. - Мне известно, что Богун отсюда к
Лубнам помчался и в Василевке моих людей  перебил.  Поэтому  заранее  не
отчаивайся, ведь она, возможно, ему не досталась, ибо зачем бы он  тогда
к Лубнам пошел?
   - Верно! Такое возможно! - закричали офицеры. - Господь утешит тебя.
   Пан Скшетуский глаза открыл, словно бы не понимая, о чем разговор, но
вдруг в мозгу его забрезжила надежда, и наместник, как стоял, бросился к
ногам князя.
   - О сиятельный княже! Жизнь, кровь! - восклицал он.
   И не смог сказать ничего боле, ибо так ослабел,  что  пану  Лонгинусу
пришлось поднять его и усадить на лавку; однако по лицу  наместника  уже
было видно, что он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, и
что отчаяние его поумерилось. Присутствовавшие стали  раздувать  искорку
эту, говоря, что, по всей вероятности, княжну свою он и найдет в Лубнах.
Затем отвели его в другую хату, куда принесли  вина  и  меду.  Наместник
хотел было выпить чарку, но из-за судорог, сжимавших ему горло, не смог;
зато верные его товарищи  пили,  а  подпивши  несколько,  принялись  его
обнимать, целовать и поражаться изможденности и следам болезни,  каковые
явственны были на его лице.
   - Просто шкелет с виду! - поражался толстый пан Дзик.
   - Наверно, оскорбляли тебя на Сечи, есть и пить не давали?
   - Что было с тобою?
   - Расскажу в другой раз,  -  слабым  голосом  отвечал  Скшетуский.  -
Поранили меня, и проболел я.
   - Поранили его! - воскликнул пан Дзик.
   - Поранили, хотя и посол! - сказал пан Слешинский.
   И оба поглядели друг на друга, изумляясь казацкой наглости,  а  потом
заключили один другого  в  объятия  от  превеликих  к  пану  Скшетускому
чувств.
   - А ты видал Хмельницкого?
   - Видал.
   - Подать его сюда! - кричал Мигурский. - Мы  его  сей  же  момент  на