предзнаменованием  на  будущее  можно  было  почесть  то,  что  даже   в
деревеньках,  где  крестьяне  не  подались  до  сих  пор  к  Хмелю,  они
разбегались при подходе княжеских войск, словно опасаясь,  что  страшный
князь прочитает в их глазах все, что подспудно лежало на их  совести,  и
накажет, чтобы впредь неповадно было. Наказывал же он  только  там,  где
малейший признак замышляемого бунта обнаруживал, а поскольку натуру и  в
наказании, и в поощрении имел неудержимую, то наказывал  без  жалости  и
пощады. Можно сказать, что по обе  стороны  Днепра  блуждали  тогда  два
призрака: один - для шляхты - Хмельницкий, другой - для взбунтовавшегося
простонародья - князь Иеремия. Шли даже разговоры, что, когда  эти  двое
столкнутся, солнце,  надо  полагать,  затмится  и  воды  по  всем  рекам
кровавыми сделаются. Но скорого  столкновения  не  ожидалось,  ибо  этот
самый Хмельницкий, победитель у  Желтых  Вод,  победитель  при  Корсуне,
Хмельницкий, в пух и прах разбивший коронные войска, захвативший в  плен
гетманов и теперь стоявший во главе сотен тысяч бойцов, попросту говоря,
боялся этого самого володетеля из Лубен, каковой намеревался искать  его
за Днепром. Княжеское войско только что перешло Слепород,  а  сам  князь
остановился на отдых в Филипове, когда ему сообщили, что от Хмельницкого
с  письмом  и  просьбою  выслушать  явились  посланцы.  Князь  велел  их
немедленно привести. И вот шестеро запорожцев вошли  в  подстаростовский
дворик, где стоял князь, и вошли довольно независимо, особенно  старший,
атаман Сухорука, гордый корсунским разгромом и свежим своим полковничьим
званием. Однако стоило им увидеть лицо  князя,  как  охватил  их  тотчас
страх столь великий, что, павши ко княжеским ногам, не смели посланцы  и
слова молвить.
   Князь, сидевший в окружении первейшего рыцарства, велел им  подняться
и спросил, с чем прибыли.
   - С письмом от гетмана, - ответил Сухорука.
   Князь пристально поглядел на казака и  спокойно  сказал,  нажимая  на
каждое слово:
   - От вора, сквернавца и разбойника, не от гетмана!
   Запорожцы побледнели, а вернее сказать, посинели  и,  свесив  головы,
молча топтались у дверей.
   Князь велел пану Маскевичу взять от них послание и прочесть.
   Письмо было смиренное. В Хмельницком хоть и после Корсуня, но  лисица
взяла верх надо львом, а змея над орлом, так  как  он  не  забывал,  что
пишет к Вишневецкому . То ли он заискивал, чтобы сбить с толку
и тем вернее укусить, но заискивал он явно. Он писал, что все  случилось
по вине  Чаплинского,  что  гетманам  просто  приключилась  превратность
фортуны и что этому не он, не Хмельницкий,  причиной,  но  злая  доля  и
утеснения, каковые на Украйне казаки терпят. Однако ж князя  он  просит,
чтобы тот этим не огорчался, а соблаговолил  ему  простить,  за  что  он
навсегда останется  покорным  и  смиренным  княжеским  слугою,  а  чтобы
княжескую милость для посланцев своих обрести  и  от  ярости  княжеского
гнева их уберечь, он сообщил, что товарища гусарского, пана Скшетуского,
каковой на Сечи схвачен, отпускает целым и невредимым.
   Тут следовали жалобы на строптивость пана Скшетуского, ибо тот письмо
от Хмельницкого ко князю взять не пожелал, чем достоинство гетманское  и
всего Войска Запорожского весьма не уважил.  Этой-то  именно  гордыне  и
небрежению,  каковые  постоянно  терпели  казаки  от  ляхов,  приписывал
Хмельницкий все, что случилось, начиная от  Желтых  Вод  и  до  Корсуня.
Завершалось письмо уверениями в сожалении, в верности Речи Посполитой, а
также обещаниями оставаться послушным слугою, княжеской воле покорным.
   Слушая послание, сами посланники удивлялись, ибо, что стоит в письме,
не знали, полагая, что скорее всего - оскорбления и дерзкие  выпады,  но
не просьбы. Им было ясно, что Хмельницкий не желал ставить все на карту,
имея противником столь прославленного  воителя,  и,  вместо  того  чтобы
пойти на него со всеми своими силами,  медлил,  так  как  князя  боялся;
смирением сбивал с толку,  ожидая,  как  видно,  что  княжеские  силы  в
походах  и  многочисленных  стычках  с  отдельными   шайками   поредеют.
Посланники посему присмирели еще больше и во  время  чтения  внимательно
следили за лицом Иеремии - не угадают ли, часом, смерти своей.  И  хотя,
едучи сюда, были к ней готовы, сейчас охватил их страх. А  князь  слушал
спокойно, лишь иногда веки  опуская  на  очи,  словно  бы  желая  скрыть
таившиеся во взгляде громы, и было яснее ясного,  что  обуздывает  он  в
себе страшный гнев. Когда письмо  было  дочитано,  он  не  обмолвился  с
посланцами ни словом, а велел Володыёвскому увести их  вон  и  содержать
под стражей, сам же, обратившись к полковникам, сказал следующее:
   - Велика хитрость сего неприятеля, ибо или хочет он этим письмом меня
усыпить, чтобы на усыпленного напасть, или же в  глубь  Речи  Посполитой
задумал податься, где заключит договор, прощение от медлящих сословий  и
короля получит, а сам  таким  образом  окажется  в  безопасности,  ведь,
захоти я его потом воевать, тогда бы уже не он, но я поступал бы вопреки
воле Речи Посполитой и почтен был бы мятежником.
   Вурцель прямо за голову схватился.
   - O vulpes astuta!
   - Что же в таком случае  советуете  делать,  милостивые  государи?  -
сказал князь. - Говорите смело, а я вам потом свою волю объявлю.
   Старый  Зацвилиховский,   который   давно   уже,   оставив   Чигирин,
присоединился к князю, сказал:
   - Пускай же все совершится по воле вашего княжеского сиятельства,  но
если позволительно мне дать совет, то скажу я,  что  с  присущей  вашему
княжескому  сиятельству   прозорливостью   намерения   Хмельницкого   ты
разгадал, ибо они именно такие, а не другие; посему полагаю я,  что,  не
приняв этого письма во внимание, но обезопасив  сперва  княгиню-госпожу,
следует идти за Днепр и начинать войну, прежде  чем  Хмельницкий  успеет
какие бы то ни было договоры заключить. Позор оно и бесчестие  для  Речи
Посполитой   -   таковые   insulta      оставлять
безнаказанными. К сему, - тут он обратился к полковникам, - хочу  узнать
и ваши мнения, свое безошибочным не полагая.
   Стражник обозный, пан Александр Замойский, лязгнул саблей.
   - Ваша милость хорунжий, senectus   вашими  устами
говорит и sapientia . Башку надо оторвать этой  гидре,
пока она не разрослась и нас первая не пожрала.
   - Аминь! - сказал ксендз Муховецкий.
   Остальные полковники предпочли не высказываться, но стали по  примеру
пана стражника и лязгать саблями,  и  сопеть,  и  зубами  скрежетать,  а
Вурцель взял слово и сказал следующее:
   - Ваша  светлость  князь!  Оскорбление  оно  даже  вашему  княжескому
сиятельству, что означенный вор писать к вашему  княжескому  сиятельству