которые к нашей шкуре подбирались? Если  гетманы  сейчас  же  не  побьют
Хмельницкого, то через день, а может, через два вся страна в огне будет.
Как же я тогда барышню-панну через все взбунтовавшееся мужичье  проведу?
А если доведется угодить к ним в лапы, лучше тебе было  бы  в  Богуновых
остаться.
   - Это невозможно! Лучше смерть! - прервала его Елена.
   - А мне наоборот: лучше - жизнь, ибо от смерти,  как  ни  хитри,  все
равно не отвертишься. Но сдается мне, сам господь нам этих дедов послал.
Я их, как и чабанов, напугал, что князь с войском близко. Три дня теперь
от страху будут голые в камышах сидеть. А мы тем временем, переодетые, в
Золотоношу как-нибудь проберемся, найдем братьев твоих - хорошо,  нет  -
пойдем дальше, хоть бы и к гетманам, или князя станем ждать. И все время
в безопасности, ибо дедам от мужиков и от  казаков  никакого  утеснения.
Можем даже через обозы Хмельницкого  невредимыми  пройти.  Только  татар
vitare  нам следует, ибо они  тебя,  барышня-панна,
как младого отрока в ясыри возьмут.
   - И мне, значит, надо переодеться.
   - Именно! Хватит  тебе  казачком  быть,  преобразись-ка  в  мужицкого
подростка. Правда, для хамского  отпрыска  ты  уж  очень  пригожа,  как,
впрочем, и я - для дiда, но это пустяки. Ветер обветрит личико твое, а у
меня от пешего хождения брюхо опадет. Всю дородность свою выпотею. Когда
мне валахи глаз выжгли, я было решил,  что  непоправимое  несчастье  мне
приключилось, а сейчас вот вижу, что оно мне на руку; ведь, если дед  не
слепой, значит, дело нечистое. Ты меня, барышня-панна, за руку  води,  а
зови Онуфрием, ибо такое оно, мое дедовское имя. А  сейчас  переоденься,
да поскорее, нам в путь пора. А путь, поскольку пешком, долог будет.
   Пан Заглоба удалился, и  Елена,  не  мешкая,  стала  переодеваться  в
дедовского поводыря. Она  сняла  казацкий  жупаник  и,  поплескавшись  в
речке, надела крестьянскую свитку, соломенную шляпу и дорожную сумку.  К
счастью, подросток, которого ограбил Заглоба, был стройным, поэтому  все
пришлось на нее отлично.
   Заглоба, когда вернулся, внимательно ее оглядел и сказал:
   - Мой боже! Не один рыцарь охотно бы лишился состояньица своего, лишь
бы его этакий пажик сопровождал, а уж некий известный мне гусар, тот  бы
ни секунды не раздумывал. Только  вот  с  волосами  твоими  надо  что-то
придумать. Видал я в Стамбуле пригожих юнцов, но такого - никогда.
   - Дай боже, чтобы не во вред обернулась мне пригожесть эта! - сказала
Елена.
   И улыбнулась, так как женской  ее  натуре  польстило  изумление  пана
Заглобы.
   - Краса никогда во вред не обернется, и сам  я  лучший  тому  пример.
Когда турки мне в Галате  глаз  выжгли,  собрались  они  было  и  второй
выжечь, но спасла меня жена тамошнего ихнего  паши,  а  все  по  причине
неописуемой красоты моей, остатки  каковой  можешь  еще,  барышня-панна,
зреть.
   - А сказал, ваша милость, что валахи тебе глаз выжгли.
   - Я и говорю - валахи, но потурчившиеся и в Галате у паши служившие.
   - Да ведь вашей милости его не выжгли!
   - Зато он от железного жара бельмом застлался.  А  это,  считай,  все
равно что выжгли. Что же ты, барышня-панна, с косами своими  собираешься
делать?
   - А что? Надо отрезать?
   - Вот именно, надо. Но как?
   - Саблей вашей милости.
   - Саблею этой головы сподручно отрезать, но волосы  -  уж  это  я  не
представляю, quo modo?
   - Знаешь, милостивый государь, что? Я сяду  возле  этого  поваленного
дерева, а волосы перекину через ствол, ты же, ваша милость,  рубанешь  и
отрубишь. Только голову не отруби.
   - За это, барышня-панна, не беспокойся. Не раз я фитили у  свечек  по
пьяному делу срубал,  самой  свечи  не  задевая,  так  что  не  будет  и
барышне-панне урона, хотя таково показывать руку случается мне впервые.
   Елена  села  возле  лежавшего  дерева,  перекинула  через  него  свои
огромные черные волосы и, подняв очи на пана Заглобу, сказала:
   - Я готова. Руби, ваша милость.
   И улыбнулась этак грустно, потому что жаль ей было волос,  которые  у
головы в две горсти и то взять было невозможно. Да и пану  Заглобе  было
как-то не по себе и не с руки. Он обошел ствол для сподручного замаха  и
проворчал:
   - Тьфу  ты!  Ей-богу,  лучше  быть  цирюльником  и  оселедцы  казакам
подбривать. Сдается мне, что я палачом стал и берусь за дела  заплечные,
ибо палачи колдуньям волосы на голове обстригают, чтобы дьявол  туда  не
спрятался и кознями своими пытку не  обезвредил.  Но,  барышня-панна  не
ведьма, и стрижку сию полагаю я делом мерзким, за каковое, ежели мне пан
Скшетуский уши не  отрежет,  я  его  paritatem    не
признаю. Ей-богу, рука даже замлела. Зажмурься хоть, барышня-панна.
   Пан Заглоба весь вытянулся, словно бы в стременах для удара привстал.
Плоское лезвие свистнуло в воздухе, и  мгновенно  длинные  черные  пряди
скользнули по гладкой коре ствола на землю.
   - Готово! - сказал Заглоба.
   Елена  быстро  встала,  и  тотчас  же   коротко   обрезанные   волосы
рассыпались черным кружком вокруг вспыхнувшего лица  ее;  отрезать  косу
для девушки в те времена считалось великим позором, а  значит,  решилась
она  на  великую  жертву,  пойти  на  которую  пришлось  ввиду   крайних
обстоятельств.
   Очи Елены наполнились слезами, а пан Заглоба, недовольный собою, даже
не стал ее утешать.
   - Чувство у меня такое, будто я что нехорошее натворил, - сказал  он,
- и еще раз повторяю: ежели пан Скшетуский настоящий кавалер, он мне  за
это уши отрезать обязан. Но  выхода  у  нас  не  было,  ибо  sexus   барышни-панны тотчас бы  явным  сделался.  Теперь  же,  что  ни
говори, можно идти смело. Дед мне, когда я ему кинжал к горлу приставил,
дорогу рассказал. Сперва, значит, увидим мы  в  степи  три  дуба,  возле
которых волчий яр, а мимо яра через  Демьяновку  дорога  на  Золотоношу.
Сказал он мне, что и чумаки тою дорогой ездят, значит, и на телегу можно
попроситься. Трудные деньки мы с барышней-панной переживаем и  вечно  их
вспоминать будем. Теперь же и с  саблями  расстаться  придется,  деду  с
поводырем не пристало иметь шляхетскую амуницию. Спрячу-ка я их под этот
самый ствол, может, даст бог, возьму  когда-нибудь.  Ой,  много  походов
повидала сабля эта и многим великим победам явилась причиною. Уж ты  мне
поверь, что был бы я сейчас региментарием, ежели б не  invidia  и  злоба