Бледное лицо атамана сделалось страшно.  Он  понял,  что  Заглоба  не
шутит, и в очах его сверкнули  молнии  отчаяния  и  бешенства,  а  кровь
прихлынула к щекам. Нечеловеческим усилием казак привстал, и с  уст  его
сорвался крик:
   - Гей, есаул...
   Но не докончил, ибо пан Заглоба  мигом  схватил  его  же  собственный
жупан и обмотал ему голову, после чего опрокинул атамана навзничь.
   - Не кричи, тебе вредно, - тихо приговаривал он, тяжело сопя. - Не то
завтра голова разболится, а я, как добрый друг, о тебе радею.  Уж  будет
тебе и тепло, и уснешь сладко, и глотку не надорвешь. А чтобы  повязочки
не сорвал, я тебе и ручки  свяжу,  а  все  per  amicitiam  , чтобы добром меня вспоминал.
   Сказавши это, он обкрутил кушаком руки казака и затянул узел,  другим
кушаком, своим собственным, он связал ему ноги.  Атаман  уже  ничего  не
чувствовал, потому что потерял сознание.
   - Больному полагается лежать спокойно, - бормотал Заглоба, - и  чтобы
глупости ему в голову  не  приходили,  не  то  delirium
начаться может. Ну, выздоравливай. Мог  бы  я  тебя,  конечно,  и  ножом
пырнуть, что, вероятно, для меня было бы и лучше, да только  стыдно  мне
мужицким манером действовать. Другое дело, если ты сам к утру  сомлеешь,
ибо такое не с одной уже свиньей случалось. Будь же здоров. Vale  et  me
amantem redama .  Может,
еще когда и встретимся, но, ежели я буду искать этой встречи,  пускай  с
меня шкуру спустят и подхвостники из нее нарежут.
   После этих слов пан Заглоба вышел из сеней, пригасил огонь в  печи  и
постучался в комнату Василя.
   Стройная фигура тотчас же выскользнула из двери.
   - Это ты, любезная барышня?
   - Я.
   - Пошли же, нам бы только к лошадям пробраться. Все перепились,  ночь
темная. Когда проснутся, мы уже  далеко  будем.  Осторожно,  тут  князья
лежат!
   - Во имя отца, и сына, и святого духа, - прошептала Елена.

Глава XIX

   Два всадника  неторопливо  и  тихо  пробирались  через  лесистый  яр,
примыкавший к разложской усадьбе. Ночь сделалась совсем темна, ибо месяц
давно зашел, а горизонт вдобавок затянулся тучами. В  яру  на  три  шага
ничего нельзя было разглядеть, так что лошади то и  дело  спотыкались  о
протянувшиеся поперек дороги корни дерев. Довольно долго всадники  ехали
с величайшей осторожностью, и, лишь когда показалась  в  прозоре  лощины
открытая степь, едва освещенная тусклым отсветом туч,  один  из  ездоков
шепнул:
   - Вперед!
   Они полетели, точно две стрелы, пущенные из татарских луков, оставляя
за собою глухой конский топот. Одинокие  дубы,  тут  и  там  стоявшие  у
дороги, мелькали точно призраки, а они мчались и мчались  без  отдыха  и
роздыха,  пока  лошади  не  прижали  уши  и  не  начали  всхрапывать  от
усталости, скача все тяжелее и медленней.
   - Ничего не поделаешь, придется коней придержать, -  сказал  всадник,
который был потолще.
   А тут уже  и  рассвет  вспугнул  непроглядную  ночь,  из  тьмы  стали
вырисовываться  обширные  пространства,  бледно   обозначились   степные
бодяки, отдаленные деревья, курганы - в воздух просачивалось все  больше
и больше света. Серые отсветы легли и на лица всадников.
   Это были пан Заглоба с Еленой.
   - Ничего не поделаешь, придется  коней  придержать,  -  повторил  пан
Заглоба. - Вчера они прошли  из  Чигирина  в  Разлоги  без  передыху.  А
лошади, они так долго не протянут, и дай бог, чтоб не пали.  А  ты  как,
любезная барышня, себя чувствуешь?
   Тут пан Заглоба поглядел  на  свою  спутницу  и,  не  ожидая  ответа,
воскликнул:
   - Позволь же, любезная барышня, при  свете  дня  на  тебя  поглядеть.
Хо-хо! Это что же, братнина одежа? Ничего не скажешь,  ладный  из  тебя,
любезная барышня, казачок. У меня такого пажика, сколько  живу,  еще  не
бывало. Да только наверняка пан Скшетуский его у меня отнимет. А это что
такое? О господи, спрячь же, любезная барышня, волоса, а  то  касательно
твоего женского звания никто не ошибется.
   И  в  самом  деле,  по  плечам  Елены  спадали  волны  черных  волос,
распустившихся от быстрой скачки и ночной сырости.
   - Куда мы едем? - спросила  она,  подбирая  волосы  обеими  руками  и
пытаясь запихнуть их под шапку.
   - Куда глаза глядят.
   - Не в Лубны, значит?
   Лицо Елены стало тревожно, а в быстром взгляде, обращенном к Заглобе,
заметно было разбуженное вновь недоверие.
   - Видишь ли, барыщня-панна, есть у меня свой  расчет,  и  положись  в
этом деле на меня. А расчет мой на вот какой мудрой максиме основан:  не
удирай в ту сторону, в какую за тобой погонятся. Так что ежели за нами в
эту  минуту  гонятся,  то  в  сторону  Лубен,  потому  что  вчера  я  во
всеуслышание о дороге расспрашивал и Богуну на прощанье сообщил, что  мы
собираемся бежать туда. Ergo: бежим в Черкассы. Если  же  нашу  хитрость
раскроют, то лишь тогда,  когда  удостоверятся,  что  нас  на  лубенской
дороге нету, а на это дня два потеряют. Мы же тем  временем  окажемся  в
Черкассах,  где  сейчас  стоят  польские  хоругви  панов  Пивницкого   и
Рудомины.  А  в  Корсуне  -  все  гетманское  войско.  Поняла,  любезная
барышня?
   - Поняла и, сколько жить буду, вашей милости буду благодарна. Не знаю
я, кто ты и как попал в Разлоги, но полагаю, что господь мне в защиту  и
во спасение тебя послал, ведь я скорее бы зарезалась,  чем  предалась  в
руки душегубу этому.
   - Аспид он, на невинность твою, барышня, весьма распалившийся.
   - Что я ему, несчастная, сделала? За что он меня преследует? Я же его
давно знаю и давно ненавижу, и всегда он во мне  только  страх  вызывал.
Разве одна я на свете, что он не отстает  от  меня,  что  столько  крови
из-за меня пролил, что братьев моих поубивал?..  Господи,  как  вспомню,
холодею вся. Что  делать?  Куда  спрятаться  от  него?  Ты,  сударь,  не
удивляйся  жалобам  этим,  ведь  я  несчастна,  ведь   я   стыжусь   его
домогательств, ведь мне смерть во сто раз милее.
   Щеки Елены запылали, и по ним от гнева, презрения  и  горя  скатились