- А эта дорога куда?
   - До хуторiв, пане, до села...
   - А к Золотоноше не выведет?
   - Можно, пане.
   - Давно ль вы из Броварков вышли?
   - Вчера утречком, пане.
   - А в Разлогах были?
   - Были. Да только говорят, туда лицарi прийшли, що битва була.
   - Кто говорит-то?
   - В Броварках сказывали. Тут один с княжьей  дворни  приехал,  а  что
рассказывал, страх!
   - А вы сами его не видели?
   - Я, пане, ничего не вижу, я слепой.
   - А паренек?
   - Он видит, да только он немой, я один его и понимаю.
   - А далече ли отсюда до Разлогов? Нам туда как раз и нужно бы.
   - Ой, далече!
   - Значит, в Разлогах, говорите, были?
   - Были, пане.
   - Да? - сказал пан Заглоба и вдруг схватил парнишку за шиворот.
   -  А,  негодяи,  мерзавцы,  подлецы!  Ходите!  Разнюхиваете!  Мужиков
бунтовать подбиваете! Эй, Федор, Олеша,  Максым,  взять  их,  раздеть  и
повесить! Или утопить! Бей их, смутьянов, соглядатаев! Бей, убивай!
   Он стал что было сил дергать  подростка,  трясти  его  и  все  громче
вопить. Дед рухнул на колени, моля о пощаде; подросток, как  все  немые,
издавал пронзительные звуки, а Елена изумленно на все это глядела.
   - Что  ты,  ваша  милость,  вытворяешь?  -  пыталась  она  вмешаться,
собственным глазам не веря.
   Но пан Заглоба визжал, бранился, клялся  всею  преисподнею,  призывал
всяческие несчастья,  бедствия,  хворобы,  угрожал  всеми,  какие  есть,
муками и смертями.
   Княжна решила, что он в уме повредился.
   - Скройся! - кричал он ей. - Не пристало  тебе  глядеть  на  то,  что
сейчас будет! Скройся, кому говорят!
   Вдруг он обратился к деду:
   - Скидавай одежу, козел, а нет, так я тебя сей  же  момент  на  куски
порежу.
   И, повалив подростка наземь, принялся собственноручно срывать с  того
одежду. Перепуганный дед поспешно побросал лиру, торбу и свитку.
   - Все скидавай!.. Чтоб ты сдох! - вопил Заглоба.
   Дед стал снимать рубаху.
   Княжна, видя, что происходит,  поспешно  удалилась,  дабы  скромности
своей  лицезрением  обнаженных  телес  не  оскорбить,   а   вослед   ей,
торопившейся уйти, летели проклятья Заглобы.
   Отдалившись на значительное расстояние, она  остановилась,  не  зная,
как быть. Поблизости лежал ствол поваленного бурей дерева. Она  села  на
него и стала ждать. До слуха ее доносилось верещание немого, стоны  деда
и гвалт, учиняемый паном Заглобой.
   Наконец все смолкло. Слышны были только попискиванья  птиц  и  шорохи
листьев. Спустя некоторое время она услыхала какое-то сопение и  тяжелые
шаги.
   Это был пан Заглоба.
   На плече он нес одежку, отнятую у деда и отрока,  в  руках  две  пары
сапог и лиру.  Подойдя,  он  принялся  моргать  своим  здоровым  глазом,
улыбаться и сопеть.
   По всему было видно, что он в превосходном настроении.
   - Ни один приказный в трибунале так не накричится, как мне  пришлось!
- сказал он. - Охрип даже. Но, что надо, заимел. Я их в чем мать  родила
отпустил. Если султан не сделает меня пашой  или  валашским  господарем,
значит, он  просто  неблагодарный  человек;  я  же  двух  святых  туркам
прибавил. Вот негодники! Умоляли, чтобы рубашки  оставил!  А  я  говорю,
спасибо скажите, что в живых остаетесь. А погляди-ка, барышня-панна, все
новое: и свитки, и сапоги, и рубахи. Может ли быть порядок в нашей  Речи
Посполитой, если хамы так изрядно одеваются? Они в Броварках на  ярмарке
были, где насобирали денег  и  все  себе  купили.  Мало  кто  из  шляхты
нахозяйствует в этой стране столько, сколько наклянчит дед. Всё! С  этой
минуты я рыцарское поприще бросаю и начинаю  на  больших  дорогах  дедов
грабить, ибо eo modo   богатство  быстрее  нажить
можно.
   - Но за какою надобностью ты, ваша милость, сделал  это?  -  спросила
Елена.
   - За какою надобностью? Ты, барышня-панна, не поняла?  Тогда  погоди,
сейчас эта самая надобность зримо тебе явлена будет.
   Сказав это, он взял половину отнятой одежи и  удалился  в  прибрежные
заросли. Спустя  некоторое  время  в  кустах  зазвенела  лира,  а  затем
показался... уже не пан Заглоба, но настоящий украинский дiд  с  бельмом
на одном глазу и с седою бородой.  Дiд  приблизился  к  Елене,  распевая
хриплым голосом:

   Соколе ясний, брате мiй рiдний,
   Ти високо лiтаєш,
   Ти широко видаєш.

   Княжна захлопала в ладоши, и впервые со времени бегства  из  Разлогов
улыбка оживила ее прелестное лицо.
   - Не знай я, что это ваша милость, ни за что бы не признала!
   - А что? - сказал пан  Заглоба.  -  И  на  масленицу  не  видала  ты,
барышня-панна, лучшей машкеры. Я уж и в Кагамлык погляделся.  И  если  я
когда-нибудь видал более натурального деда, пускай меня  на  собственной
торбе повесят! С песнями у меня тоже все в порядке. Что,  барышня-панна,
желаешь? Может, о Марусе  Богуславке,  о  Бондаривне  или  о  Серпяховой
смерти? Пожалуйста. Считай меня распоследним человеком, ежели я на кусок
хлеба у самых отпетых гультяев не заработаю.
   - Теперь ясно, зачем ты, сударь, все это сделал, зачем одежку  совлек
с бедняжек этих - чтобы в дорогу переодетыми пуститься.
   - Точно! - сказал пан Заглоба. - А  ты,  барышня-панна,  что  думала?
Тут, за Днепром, народишко похуже, чем в других местах будет,  и  только
рука княжеская смутьянов от самоуправства сдерживает; теперь  же,  когда
узнают они о войне с Запорожьем и о викториях Хмельницкого, никакая сила
их от мятежа не удержит.  Ты  же  видела,  барышня-панна,  тех  чабанов,