Разлогов уносит. Спать хочется так, что  я  даже  разговаривать  потерял
охоту, и хотя молчать не в моем обычае, ибо философы утверждают, что кот
обязан быть ловный, а кавалер многословный, однако сдается мне, что язык
мой вроде бы обленился. Поэтому прошу прощения, если вздремну.
   - Не за что! - сказала Елена.
   Пан Заглоба, говоря по совести, напрасно обвинял язык свой в лености,
ибо с рассвета молол им без устали. Но спать ему и вправду хотелось. Так
что, едва они снова сели на лошадей, он тут же стал посапывать  и  носом
поклевывать, а в конце концов и вовсе уснул. Сморили его усталость и шум
трав,  раздвигаемых  конскими  грудями.  Елена  же   предалась   мыслям,
носившимся в голове ее, как стайка птиц.  До  этой  минуты  события  так
быстро сменялись, что девушка даже и не успела осознать всего того,  что
с  нею  произошло.  Нападение,  жуткие   картины   убийства,   отчаяние,
неожиданное спасение и бегство - все это вихрем пронеслось за одну ночь.
А при всем том сколько непонятного! Кто был ее  спаситель?  Он,  правда,
назвал свое имя,  но  имя  само  по  себе  нисколько  не  объясняло  его
поступка. Откуда он взялся в Разлогах? Он сказал, что приехал с Богуном,
а значит, водил с ним компанию, был его знакомым, его другом.  Но  зачем
тогда было ее спасать, подвергая себя величайшей  опасности  и  страшной
мести казака? Чтобы понять это, надо было хорошо знать  пана  Заглобу  с
его беспутной головой и добрым сердцем. Елена же знала его всего-навсего
часов шесть. И этот незнакомец с бессовестной рожей буяна и пьяницы стал
ее спасителем. Повстречай она его дня три назад, Заглоба вызвал бы в ней
неприязнь и подозрение, а сейчас Елена глядит на  него,  как  на  своего
доброго ангела, и даже с ним бежит, - но куда? В Золотоношу или  куда-то
еще, сама даже толком не знает. Какая перемена судьбы! Вчера  еще  Елена
ложилась спать под мирным родным кровом, сегодня - она в степи,  верхом,
в мужском платье, без  крова  и  без  приюта.  Позади  страшный  атаман,
посягающий на ее  честь,  на  ее  любовь,  впереди  пламя  крестьянского
мятежа, братоубийственная война со  всеми  превратностями,  тревогами  и
ужасами. И вся надежда на этого  человека?  Нет!  Еще  на  кого-то,  кто
могущественнее насильников, войн, смертей, зверств и пожаров.
   Тут девушка вознесла очи к небесам:
   - Спаси же меня, боже великий  и  милосердный!  Спаси  сироту,  спаси
несчастную, спаси заблудшую! Да будет  воля  твоя,  но  да  свершится  и
милосердие твое!
   А ведь милосердие уже совершилось, ибо,  вырванная  из  наигнуснейших
рук, она упасена непостижимым божьим чудом. Опасность еще  не  миновала,
но избавление, возможно, близко. Кто знает, где теперь тот, избранник ее
сердца. Из Сечи он, должно быть,  уже  возвратился,  возможно  даже,  он
сейчас где-нибудь в этой самой степи. Он будет искать  ее  и  найдет,  и
тогда радостью сменятся слезы, весельем -  печаль,  опасения  и  тревоги
прекратятся раз и навсегда - наступит успокоение и  благодать.  Отважное
бесхитростное сердце девушки исполнилось надежды, а степь окрест  сладко
шумела, а ветерок, колебавший травы, навевал заодно и ей сладкие  мысли.
Не такая уж она  сирота  на  белом  свете,  если  рядом  некий  странный
безвестный  покровитель,  а  другой  -  известный  и  любимый,   о   ней
позаботится, не оставит, приголубит на всю жизнь.  А  уж  он-то  человек
железный и куда сильнее и доблестнее тех, кто зарится на нее сейчас.
   Степь тихо шумела, цветы издавали сильные дурманные  запахи,  красные
головки  чертополоха,  пурпурные  кисточки   очитка,   белые   жемчужины
синеголовника и перья полыни склонялись к ней, словно бы в ряженом  этом
казачке с длинными косами, с лицом белей молока и алыми устами  узнавали
сестрицу-дивчину. Они склонялись к ней и словно бы хотели  сказать:  "Не
плачь, краснодиво, мы, как и ты, божьи!" Степь словно бы умиротворяла  и
успокаивала девушку,  картины  убийств  и  погони  куда-то  исчезли,  ее
охватила некая сладостная слабость, и сон стал смежать ей  веки.  Лошади
шли неспешно, езда укачивала, и она уснула.

Глава XX

   Разбудил ее лай собак.  Открыв  глаза,  увидела  она  далеко  впереди
огромный тенистый дуб, двор и колодезный журавль. Елена тотчас же  стала
будить своего спутника.
   - Ваша милость, проснись! Проснись, сударь!
   Заглоба разлепил глаза.
   - Что такое? Куда это мы приехали?
   - Не знаю.
   - Погоди-ка, барышня-панна. Это казацкий зимовник.
   - Так и мне кажется.
   - Тут, верно, чабаны живут. Не самая приятная компания. Чего эти псы,
чтоб их волки сожрали, заходятся! Вон и кони с  людьми  у  хаты.  Делать
нечего, едем к ним, а то, если объедем,  за  нами  погонятся.  Ты  тоже,
видать, вздремнула.
   - Немножко.
   - Один, два,  три...  четыре  коня  оседланных.  Значит,  там  четыре
человека. Сила невеликая. Точно! Это  чабаны.  Разговаривают  о  чем-то.
Гей, люди, а давайте-ка сюда!
   Четверо казаков сразу же подъехали. Это и в самом  деле  были  чабаны
при конях, или табунщики, присматривавшие летом в  степях  за  табунами.
Пан Заглоба тотчас отметил, что только один из них при сабле  и  пищали,
остальные же  трое  были  вооружены  палками  с  привязанными  к  концам
конскими челюстями; однако он знал, что такие  табунщики  бывают  людьми
дикими и для дорожных опасными.
   И точно, подъехав, все четверо исподлобья воззрились на прибывших. На
их коричневых лицах не было и признаков радушия.
   - Чего надо? - спросил один, причем никто не снял шапки.
   - Слава богу, - сказал пан Заглоба,
   - На вiки вiкiв. Чего надо?
   - А далеко до Сыроватой?
   - Не знаемо нiякої Сыроватой.
   - А зимовник этот как зовется?
   - Гусла.
   - Напоите-ка коней.
   - Нету воды, высохла. А откуда вы едете?
   - От Кривой Руды.
   - А куда?
   - В Чигирин.
   Чабаны переглянулись.
   Один из них, черный как жук и косоглазый, уставился на  пана  Заглобу