людская, подозревавшие меня в приверженности к  горячительным  напиткам.
Так оно на свете всегда. Нет справедливости, и все тут. Если я  не  лез,
как иные дураки, на рожон, но с мужеством,  точно  Cunctator   новый, умело сочетал благоразумие, так  тот  же  Зацвилиховский
первый говорил, что я труса праздную. Он добрый человек, но  злоречивый.
Давеча еще донимал меня, что я, мол, с казаками братаюсь, а не  братайся
я, так ты бы, барышня-панна, наверняка Богунова насилия не избежала.
   Так разглагольствуя, сунул пан Заглоба сабли  под  ствол,  накрыл  их
травой и ветками, повесил затем на плечи суму  и  торбан,  взял  в  руку
дедовский посох, усаженный кремнями, махнул им разок-другой и сказал:
   - На худой конец и это сойдет,  псу  какому-нибудь  или  волку  можно
искры из глаз вышибить или зубы пересчитать. Хуже  всего  то,  что  надо
идти пешком, однако ничего не поделаешь! Пошли!
   И они отправились.
   Впереди чернокудрый отрок, за ним дед. Дед ворчал и  чертыхался,  так
как пешком идти ему было жарко, хотя по степи и тянул  ветерок.  Ветерок
этот обветривал и делал все смуглее лицо пригожего  отрока.  Вскоре  они
пришли к яру, по дну которого бежал родник,  струящий  свою  кристальную
воду к Кагамлыку. Возле яра, недалеко от реки, росли на  возвышении  три
могучих дуба. К ним наши путники тотчас же и свернули. Сразу  наткнулись
они и на дорогу, желтевшую среди степи цветами,  возросшими  на  конском
навозе. Дорога была пуста: ни чумака не было на ней, ни телеги, ни сивых
неторопливых волов. Лишь кое-где валялись  скотские  кости,  обглоданные
волками и выбеленные солнцем. Шли путники,  не  останавливаясь,  отдыхая
только в дубравах тенистых. Чернокудрый  отрок  укладывался  на  зеленую
мураву спать, а дед стерег. Перебирались они тоже и через ручьи,  а  где
не было броду, долго искали его, идучи по берегу. Иногда  дед  переносил
отрока  на  руках,  обнаруживая   силу,   удивительную   для   человека,
побиравшегося Христа ради. Однако это был плечистый  дед!  Так  влеклись
они снова до самого вечера, пока наконец отрок не опустился в дубраве на
обочину и не сказал:
   - Сил у меня больше нету, и дышать невмочь. Дальше не пойду. Лягу тут
и умру.
   Дед всерьез забеспокоился.
   - Вот безлюдье чертово! - сказал он. - Ни тебе  хутора,  ни  жилья  у
дороги, ни живой души. Но тут нам оставаться  на  ночь  нельзя.  Дело  к
вечеру, и через час темно станет, а послушай-ка, барышня-панна!..
   Дед умолк, и какое-то время было совершенно тихо.
   Внезапно  тишину  нарушил  отдаленный   тоскливый   вопль,   казалось
исходивший из-под земли, а на самом деле доносившийся из  расположенного
невдалеке от дороги яра.
   - Это волки, - сказал пан Заглоба. - В прошлую ночь они  наших  коней
сожрали, а нынче за нас самих примутся. Правда, есть у меня пистоль  под
свиткой, но вот хватит ли пороху раза на два, не знаю! А мне на  волчьей
свадьбе  марципаном  быть  не  хочется.  Слышишь,  барышня-панна,  опять
завыли!
   Вой и в самом деле раздался снова, и, казалось, на этот раз ближе.
   - Вставай, дитино! - сказал дед. - А  идти  не  можешь,  так  я  тебя
понесу. Ничего не поделаешь. Видать, привязался я к тебе,  и  весьма,  а
это потому, верно, что,  проживая  в  неженатом  состоянии,  собственных
правомочных потомков завести не озаботился, а если кто и есть, то всё  -
басурмане, ибо я в Турции долго  пребывал.  На  мне  оно  и  обрывается,
родословие Заглоб, герба Вчеле. Разве что  ты,  барышня-панна,  старость
мою призришь. Пока же вставай или полезай мне на закукорки.
   - Ноги такие тяжелые, что не ступить.
   - А хвасталась терпеливостью!  Однако  ш-ш-ш!  Ш-ш-ш!  Никак,  собаки
лают! Ей-богу,  собаки.  Не  волки.  Значит,  недалеко  Демьяновка,  про
которую дед говорил. Слава те господи!  Я  уж  костер  решил  от  волков
разложить, да только мы бы наверняка уснули, потому что из сил выбились.
Собаки! Собаки лают, слышишь?
   - Пошли, - сказала Елена, к которой внезапно вернулись силы.
   И верно, стоило им выйти из лесу,  как  вдалеке  завиднелись  огоньки
многочисленных хат. Увидели они также три церковные маковки,  на  свежем
гонте которых отсвечивали в сумерках последние отблески  вечерней  зари.
Собачий лай делался все отчетливей.
   - Она! Демьяновка! Другого и быть не может, - сказал пан  Заглоба.  -
Деды - повсюду гости дорогие, так что без ночлега небось не останемся  и
повечеряем,  а  может,  добрые  люди  и  дальше   подвезут.   Слушай-ка,
барышня-панна, ведь деревенька-то княжеская, значит, и подстароста в ней
должен быть. И отдохнем, и новости узнаем. Князь уже наверняка  в  пути.
Возможно, и спасение быстрей наступит, чем ты,  барышня-панна,  думаешь.
Однако не забывай, что ты немая. Я уж черт-те  что  говорю!  Велел  тебе
звать меня Онуфрием, а раз ты немая, значит,  тебе  вообще  говорить  не
положено. Я буду за  тебя  и  за  себя  разговаривать  и  бога  славить.
По-мужицки я так же бегло, как и по-латыни, болтаю. Идем же! Пошли!  Вон
и первые хаты виднеются. Господи, когда  они  кончатся,  скитания  наши?
Хоть бы пивца подогретого дали, я бы и за то восславил господа.
   Пан Заглоба умолк, и некоторое время они молча шли  рядом.  Затем  он
заговорил снова:
   - Помни же, что ты немая. А если тебя кто что спросит, сразу же  тычь
в меня и мычи:  "Ум-ум-ум!  Нья-нья!"  Хоть  ты,  барышня-панна,  как  я
погляжу, и так толковая, но не забывай все же,  что  мы  шкуру  спасаем,
разве что случайно на гетманские или княжеские хоругви  набредем.  Тогда
уж сразу объявим, кто мы, особенно если  встретится  любезный  офицер  и
пану  Скшетускому  знакомый.  Раз  ты  под  княжеской  опекой,  жолнеров
опасаться нечего. Гляди! Что это там за костры  в  лощинке  горят?  Ага!
Куют. Кузница это! Вижу я и людей возле нее немало. Пошли-ка туда.
   И в самом деле, в лощине,  представляющей  как  бы  подступы  к  яру,
стояла кузня, из трубы которой в  клубах  дыма  сыпались  снопы  золотых
искр, а в отворенной  двери  и  многочисленных  дырках,  проверченных  в
стенах, вспыхивал яркий свет, то и дело  заслоняемый  темными  фигурами,
копошившимися внутри. Снаружи, возле кузни, в ночном уже  сумраке  можно
было разглядеть несколько десятков человек, стоявших  кучками.  В  кузне
согласно  били  молоты,  вокруг  разносилось  эхо,   и   отголоски   его
смешивались с песнями возле кузни, говором и собачьим лаем. Рассмотревши
все это, пан Заглоба тотчас же свернул в эту самую лощинку, забренчал на
лире и запел:

   Гей, там на горi
   Женцi жнуть,
   А попiд горою,