заговаривали с ним, звали по имени, трясли за плечи, пытались поднять  с
камня - пан Скшетуский глядел на всех широко открытыми глазами и  никого
не узнавал. Нет, скорее наоборот! Казалось, он узнает  их,  но  остается
совершенно безучастным. Тогда те, кто знал о его чувствах к Елене, а все
почти про это знали, сообразив, где они находятся,  поглядев  на  черное
пожарище и седой пепел, поняли все.
   - От горя он память потерял, - шепнул кто-то.
   - Отчаяние mentem  ему помутило.
   - Отведите его ко князю. Увидит князя, может, и очнется.
   Все, окружив наместника, сочувственно на него глядели, а пан Лонгинус
просто руки  ломал  в  отчаянии.  Некоторые  утирали  перчатками  слезы,
некоторые печально вздыхали. Но  тут  из  толпы  выступила  внушительная
фигура и, медленно подойдя к наместнику, возложила ему на голову руки.
   Это был ксендз Муховецкий.
   Все умолкли и опустились на колени, словно бы в ожидании чуда. Однако
ксендз чуда не сотворил, а не убирая рук  своих  с  головы  Скшетуского,
вознес очи к небесам, залитым лунным светом, и стал громко читать:
   - Pater noster, qui es in coelis! Sanctificetur nomen Tuum,  adveniat
regnum Tuum, fiat voluntas Tua...
   Тут он умолк и спустя мгновение повторил громче и торжественней:
   - Fiat voluntas Tua!..
   Воцарилась глубокая тишина.
   - Fiat voluntas Tua!.. - повторил ксендз в третий раз.
   И тогда с уст Скшетуского изошел голос небывалой боли и смирения:
   - Sicut in coeli et in terra!
   И рыцарь, зарыдав, пал на землю.

Глава XVII

   Чтобы  рассказать,  что  произошло  в  Разлогах,  придется  вернуться
несколько назад, к той самой ночи, когда пан Скшетуский отправил Редзяна
с письмом к старой княгине.  В  письме  он  настоятельно  просил,  чтобы
княгиня, забравши Елену, как можно скорее поспешала в Лубны  под  защиту
князя Иеремии, ибо война может начаться в любую минуту. Редзян, севши  в
чайку, которую пан Гродзицкий отправил из Кудака за порохом, пустился  в
путь, но совершал его медленно, так как челн поднимался вверх по реке. У
Кременчуга повстречались им войска под началом Кречовского  и  Барабаша,
по приказу гетманов плывшие воевать против Хмельницкого. Редзян свиделся
с Барабашем, которому, конечно, рассказал, каким опасностям подвергается
пан Скшетуский по пути на Сечь. Посему просил он старого полковника  при
встрече с Хмельницким настойчиво поинтересоваться судьбой  посла.  Затем
Редзян поплыл дальше.
   В Чигирин прибыли  на  рассвете.  Тут  их  немедленно  окружил  отряд
казаков, спрашивая, кто они такие  будут.  Они  ответили,  что  едут  из
Кудака от пана Гродзицкого с письмом к гетманам. Тем не менее набольшему
с чайки и Редзяну велено было доложиться полковнику.
   - Какому полковнику? - спросил набольший.
   - Пану Лободе, -  ответили  караульные  есаулы.  -  Которому  великий
гетман велел всех прибывающих из Сечи задерживать и допрашивать.
   Отправились. Редзян шел смело, так как не предполагал ничего  худого,
зная, что  здесь  уже  простирается  гетманская  власть.  Их  привели  в
стоявший  поблизости  от  Звонецкого  Кута  дом  пана  Желенского,   где
квартировал полковник Лобода. Тут им было сказано, что полковник еще  на
рассвете уехал в Черкассы и что его замещает подполковник. Прождали  они
довольно долго, пока наконец не отворилась дверь и  не  вошел  ожидаемый
подполковник.
   При виде его у Редзяна задрожали поджилки.
   Подполковником оказался Богун.
   Власть гетманская и в самом деле распространялась еще на  Чигирин,  а
поскольку Лобода  и  Богун  к  Хмельницкому  не  переметнулись  и,  даже
наоборот,  во  всеуслышание  заявляли  о   своей   приверженности   Речи
Посполитой, великий гетман именно им  и  назначил  стоять  гарнизоном  в
Чигирине и за порядком приглядывать велел.
   Богун уселся за стол и начал выспрашивать прибывших.
   Набольший, имевший при себе письмо от пана  Гродзицкого,  отвечал  за
себя и за Редзяна. Разглядев внимательно  письмо,  молодой  подполковник
стал подробно расспрашивать, что слышно в Кудаке, и видно было, что  ему
очень хотелось дознаться, зачем это пан Гродзицкий  к  великому  гетману
людей и чайку отрядил. Однако  набольший  ответить  на  это  не  мог,  а
послание было запечатано печаткой пана Гродзицкого.  Допросивши  гостей,
Богун хотел было отослать их и в кошель полез, дать  им  на  водку,  как
вдруг распахнулась дверь и пан Заглоба молнией влетел в горницу.
   - Что же это делается, Богун! - завопил он.  -  Подлец  Допул  лучший
тройняк утаивает. Я лезу с ним в погреб. Гляжу - возле угла то ли  сено,
то ли еще что. Спрашиваю, что там? Говорит: сухое сено! Я гляжу - а  там
горлышко, как татарин из травы, выглядывает. А-а, коровий сын! Я  говорю
- давай поделимся: ты, волох, говорю, сено съешь, ибо ты вол,  а  я  мед
выпью, ибо я человек. Вот я и принес бутыль для надлежащей пробы.  Давай
же скорее кубки.
   Сказавши это, пан Заглоба одною рукою в бок уперся, а  другою  поднял
бутыль над головой и принялся распевать:

   Гей, Ягуся! Гей, Кундуся! Ну-ка дайте кубки!
   Non timare , не пугайтесь, подставляйте губки!

   Тут пан Заглоба, увидев Редзяна, внезапно замолк, поставил бутыль  на
стол и сказал:
   - Эй! Как бог свят, это же слуга верный пана Скшетуского.
   - Чей? - быстро спросил Богун.
   - Пана Скшетуского, наместника, который в Кудак поехал, а меня  перед
отъездом таким тут лубенским медом поил, что любой  кабатчик  пускай  не
суется. Как же там господин-то твой, а? Здоров ли?
   - Здоров и велел  вашей  милости  кланяться,  -  ответил  смешавшийся
Редзян.
   - Ох и лихой это кавалер! А ты как в Чигирине оказался? Зачем  хозяин
тебя из Кудака услал?
   - Хозяин он и есть хозяин, - отвечал на это Редзян. - У него в Лубнах
дела, вот он мне и велел вернуться, да и что мне в Кудаке делать-то?
   Богун все это время быстро  поглядывал  на  Редзяна,  а  потом  вдруг
сказал: