Смеркалось.
   Пан  Скшетуский,  ослабевший   от   счастья,   утомленный,   бледный,
неподвижно лежал на телеге. Захар, привязавшийся  к  нему,  велел  своим
казакам растянуть над пленником  войлочный  навесик.  Скшетуский  слушал
печальный шум ливня, но на душе его было погоже, светло, благостно. Ведь
это его гусары показали, на что они способны, это  его  Речь  Посполитая
дала отпор, достойный своего величия, это же первый натиск казацкой бури
напоролся на копья коронных  войск.  А  еще  есть  гетманы,  есть  князь
Иеремия и столько вельмож, столько шляхты, столько  могущества!  А  надо
всем наконец король - primus inter pares .
   Гордость переполнила грудь пана Скшетуского, словно бы все непомерные
силы эти сосредоточились теперь в нем одном.
   Впервые ощущая такое с тех пор, как попал  в  плен,  он  почувствовал
даже некое сострадание к казакам. "Они виноваты,  но  и  ослеплены,  ибо
замахнулись на непосильное, - думал он. - Они виноваты, но и  несчастны,
позволив увлечь себя человеку, который повел их на верную гибель".
   Потом мысли его потекли далее. Наступит мир, и каждый тогда о  личном
счастии своем сможет подумать. Сразу всеми воспоминаниями и  всею  душой
он устремился к Разлогам. Там, рядом с логовом  льва,  вероятно,  тишина
ненарушимая. Там никто и не посмеет головы поднять, а хоть и  посмеет  -
Елена уже наверняка в Лубнах.
   Внезапный орудийный гул прервал золотую ниточку его размышлений.
   Это Хмельницкий спьяну снова повел полки в наступление.
   Однако все ограничилось пушечной перестрелкой. Кречовский  утихомирил
гетмана.
   Назавтра было воскресенье. Весь день прошел спокойно  и  без  единого
выстрела.  Лагеря  стояли  друг  против   друга,   словно   станы   двух
дружественных армий.
   Скшетуский приписывал тишину эту упадку духа среди казаков.  Увы!  Не
ведал он, что  Хмельницкий  тем  временем,  "многими  уму  своего  очима
поглядая", делал все, чтобы перетянуть на свою сторону драгун Балабана.
   В понедельник сражение закипело уже с рассвета. Скшетуский, как  и  в
первый день, обозревал битву, улыбаясь и с веселым выражением  на  лице.
Снова коронные  войска  выступили  за  вал.  На  этот  раз,  однако,  не
устремляясь вперед, они давали  отпор  неприятелю,  не  сходя  с  места.
Степной грунт размок не только с поверхности, но и  в  глубину.  Тяжелая
конница почти не могла передвигаться, что  сразу  же  дало  преимущество
быстрым запорожским и татарским хоругвям.  Улыбка  на  лице  Скшетуского
медленно исчезала. Впереди польского окопа лавина атакующих вовсе  почти
заслонила узкую ленту коронных войск. Казалось вот-вот - и  цепочка  эта
будет прорвана, и начнется штурм  самого  вала.  Скшетуский  не  замечал
теперь и половины того воодушевления, того ратного пыла, с каким хоругви
сражались в первый день. Сегодня они упорно оборонялись, но  первыми  не
нападали, не разбивали в пух и прах курени, не  сметали,  точно  ураган,
все на своем пути. Степь, раскисшая не только с  поверхности,  но  и  на
значительную  глубину,  сделала  невозможным   прежнее   неистовство   и
действительно вынудила тяжелую кавалерию не отходить от вала. Силу гусар
составлял, решая победу, разгон, а  они  вынуждены  были  оставаться  на
одном месте. Хмельницкий же вводил в бой все новые  и  новые  полки.  Он
поспевал всюду. Сам ведя в атаку каждый курень,  он  поворачивал  назад,
почти доскакав до неприятельских сабель. Пыл  его  постепенно  передался
запорожцам, и  те  хотя  и  гибли  бессчетно,  но  с  криками  и  вытьем
вперегонки неслись на шанец. Они напарывались на стену железных  грудей,
на острия копий и, разбитые, поредевшие, снова шли в атаку.  Хоругви  от
такого натиска, словно бы дрогнув, подавались, а  кое-где  и  отступали;
так борец, стиснутый стальным объятием противника, то слабеет, то  снова
собирает силы и начинает пересиливать.
   К полудню почти все запорожские полки были в огне и сражении.  Борьба
шла такая упорная, что меж обеими сторонами вырос как  бы  новый  вал  -
гора конских и человеческих трупов.
   Ежеминутно в казацкие  окопы  из  битвы  возвращались  толпы  воинов,
раненых, окровавленных, перемазанных грязью, тяжело  дышавших,  падавших
от усталости. Но появлялись они с песнею на устах. Лица их пылали боевым
огнем и уверенностью в победе. Теряя сознание, они  продолжали  кричать:
"На погибель!" Отряды, остававшиеся в резерве, рвались в бой.
   Пан  Скшетуский  помрачнел.  Польские  хоругви  стали   исчезать   за
бруствером. Они  уже  не  могли  оказывать  сопротивления,  и  отход  их
отмечала горячечная спешка. Заметив это,  более  двадцати  тысяч  глоток
исторгли радостный вопль.  Азарт  атаки  удвоился.  Запорожцы  буквально
наступали на пятки казакам Потоцкого, прикрывавшим отступающих.
   Однако пушки и град мушкетных  пуль  отбросили  их  назад.  Битва  на
минуту  утихла.  В  польском  стане  послышалась   труба,   предлагавшая
переговоры.
   Но теперь Хмельницкий переговоров вести не желал. Двенадцать  куреней
спешились, чтобы вместе с пехотой и татарами идти на штурм укреплений.
   Кречовский с тремя тысячами пехоты в решительный  момент  должен  был
поспешить им на подмогу. Все барабаны, бубны, литавры и трубы  зазвучали
разом, заглушая клики и мушкетные залпы.
   Пан Скшетуский, содрогаясь, глядел на долгие шеренги не имевшей  себе
равных запорожской пехоты, рвавшейся к валам и окружавшей их  все  более
тесным кольцом. Длинные полосы белого дыма выстреливали в нее из окопов,
словно некая исполинская грудь пыталась сдунуть эту саранчу, неотвратимо
наседавшую отовсюду. Пушечные ядра пропахивали в ней  борозды,  самопалы
грохотали все торопливее. Гром не смолкал ни на секунду.  Тьмы  и  тьмы,
тая на глазах, конвульсивно изгибаясь, точно огромная раненая змея,  все
же шли вперед. Вот-вот достигнут! Вот  они  уже  возле  вала!  Пушки  им
теперь не страшны! Скшетуский зажмурился.
   И тотчас вопросы молниями замелькали в его мозгу:  увидит  ли  он  на
валах польские значки, когда откроет очи?  Увидит  или  не  увидит?  Там
шумят все  громче,  там  визг  какой-то  неслыханный.  Неужто  случилось
что-то? Крики летят из самого лагеря.
   Что же это? Что же стряслось?
   - Боже всемогущий!
   Вопль этот исторгся из груди пана Скшетуского, когда,  открыв  глаза,
увидел он на валу вместо огромного золотого коронного стяга малиновый  с
архангелом.
   Позиция была взята.
   Вечером  наместник  узнал  от  Захара,  как  все  было.  Не  напрасно
Тугай-бей  называл  Хмельницкого  змеем:  в  минуты  самого   отчаянного
сопротивления подученные Балабановы драгуны перекинулись  к  казакам  и,