было столь  кратковременно,  что  Скшетускому  показалось,  будто  некое
громадное чудовище одним разом проглотило сразу три полка. А ведь в  них
были отборнейшие сечевики. Кони в запорожских  рядах,  напуганные  шумом
крыльев,   перестали   повиноваться   всадникам.   Полки    ирклеевский,
кальниболоцкий, минский, шкуринский  и  титоровский  совершенно  смешали
свои ряды, а под напором бегущих с поля боя стали  и  сами  отступать  в
беспорядке. Тем временем драгуны подоспели за гусарами и вместе  с  ними
принялись вершить кровавую жатву. Васюринский курень после упорного,  но
короткого сопротивления рассыпался и в диком переполохе мчался прямо  на
свои  же  окопы.  Центр  сил  Хмельницкого  неотвратимо   подавался   и,
побиваемый, согнанный в беспорядочные толпы, полосуемый мечами, теснимый
железным шквалом, никак не  мог  улучить  время,  чтобы  остановиться  и
заново перестроиться.
   - Чорти, не ляхи! - крикнул старый Захар.
   Скшетуский словно бы умом повредился. Ослабевший от болезни, он никак
не мог совладать с собою, а потому смеялся и плакал одновременно, иногда
просто выкрикивая слова команды, словно бы сам вел хоругвь. Захар держал
его за полы и других еще вынужден был кликнуть на подмогу.
   Сражение настолько переместилось к казацким позициям,  что  уже  даже
лица можно было различить. Из окопа  палили  пушки,  но  казацкие  ядра,
побивая как своих, так и неприятеля, способствовали  замешательству  еще
более.
   Гусары врезались в составлявший гетманскую гвардию пашковский курень,
где находился сам Хмельницкий.  И  тотчас  отчаянный  вопль  потряс  все
казацкие ряды: огромный малиновый стяг качнулся и упал.
   Но тут Кречовский повел в бой пять тысяч своих. Верхом на исполинской
буланой лошади, он летел  в  первой  шеренге  без  шапки,  с  занесенной
саблею, заставляя поворачивать убегавших с поля  битвы  низовых,  а  те,
увидев спешившие к ним подкрепления, хоть и беспорядочно, но снова пошли
в атаку. Дело в середине линии закипело с новою силой.
   На обоих флангах счастье тоже отвращалось  от  Хмельницкого.  Татары,
уже дважды отбитые  валашскими  хоругвями  и  казаками  Потоцких,  вовсе
потеряли кураж. Под Тугай-беем убили  двух  лошадей.  Победа  решительно
склонялась на сторону молодого Потоцкого.
   Битве, однако, не суждено было  продолжиться.  Ливень,  с  некоторого
времени и  так  уже  изрядно  припустивший,  вскоре  усилился  до  такой
степени, что за стеною дождя ничего не было  видно.  Уже  не  струи,  но
потоки обрушивались на землю  из  разверзшихся  хлябей  небесных.  Степь
обратилась в озеро. Стемнело настолько,  что  на  расстоянии  нескольких
шагов человек не мог разглядеть другого.  Шум  дождя  заглушал  команды.
Отсыревшие мушкеты и самопалы умолкли. Само небо положило конец бойне.
   Хмельницкий, промокший до нитки, в ярости прискакал в свой  стан.  Не
сказав ни слова, он укрылся в шатерик  из  верблюжьих  шкур,  устроенный
специально для него, и сидел там в полном одиночестве,  думая  невеселые
думы.
   Его охватило отчаяние. Теперь он понимал, на что дерзнул.  Вот  он  и
побит, и отброшен,  можно  даже  сказать,  почти  разбит,  притом  столь
незначительными  силами,  что  их  правильнее  было  почесть   передовым
отрядом. Он знал, сколь велика военная мощь Речи Посполитой, он учитывал
это, когда решил развязать войну, и, однако, вот  просчитался.  Так,  во
всяком случае, казалось ему сейчас, поэтому  хватался  он  за  подбритую
свою  голову,  и  более  всего  хотелось  ему  размозжить  ее  о  первую
попавшуюся пушку. Что же будет, когда дойдет до дела с гетманами и  всею
Речью Посполитой?
   Отчаяние его прервал приход Тугай-бея.
   Взор татарина пылал бешенством, лицо было бледно, из-под безусой губы
поблескивали зубы.
   - Где добыча? Где пленные? Где головы военачальников? Где  победа?  -
стал спрашивать он хрипло.
   Хмельницкий сорвался с места.
   - Там! - указуя в сторону коронного стана, громогласно ответил он.
   - Иди же туда! - рявкнул Тугай-бей. - А не пойдешь, в  Крым  тебя  на
веревке поведу.
   - И пойду! - сказал Хмельницкий. - Пойду на них еще  сегодня!  Добычу
возьму и пленных возьму, но тебе за то придется с ханом объясниться, ибо
добычи хочешь, а боя избегаешь!
   - Пес! - завыл Тугай-бей. - Ты же ханское войско губишь!
   С минуту стояли они друг перед другом,  раздувая  ноздри,  точно  два
одинца. Первым взял себя в руки Хмельницкий.
   - Тугай-бей, успокойся! - сказал он. - Небеса прекратили битву, когда
Кречовский уже поколебал драгун. Я их знаю! Завтра они  будут  биться  с
меньшим задором. Степь размокнет совсем. Гусары не  устоят.  Завтра  все
будут наши.
   - Ты сказал! - буркнул Тугай-бей.
   - И сдержу слово. Тугай-бей,  друг  мой,  хан  мне  тебя  на  подмогу
прислал, не на беду.
   - Ты победить клялся, не проиграть.
   - Есть пленные драгуны, хочешь, бери их.
   - Давай. Я их на кол велю посадить.
   - Не делай этого.  Лучше  отпусти.  Это  украинные  люди  из  хоругви
Балабана; мы их пошлем, чтобы драгун на нашу сторону  перетянули.  Будет
как с Кречовским.
   Тугай-бей, поостыв, быстро глянул на Хмельницкого и пробормотал:
   - Змей...
   - Хитрость мужеству в  цене  не  уступает.  Если  склонить  драгун  к
измене, ни один человек из ихних не уйдет, понял?
   - Потоцкого возьму я.
   - Бери. И Чарнецкого тоже.
   - Дай-ка тогда горелки, а то больно знобко.
   - Это пожалуй.
   В этот момент вошел Кречовский. Полковник был мрачнее тучи.  Грядущие
долгожданные староства, каштелянства, замки и богатства после  нынешнего
сражения  словно  бы  заволокло  туманом.  Завтра  могут  они  исчезнуть
безвозвратно, а из тумана, возможно, возникнет вместо  них  веревка  или
виселица. Не сожги полковник, уничтожив немцев, за собою  мосты,  он  бы
сейчас наверняка обдумывал, как в свою очередь изменить  Хмельницкому  и
перекинуться со своими к Потоцкому.
   Но это было уже невозможно.
   И посему уселись они втроем за бутылью горелки и  стали  молча  пить.
Шум ливня помалу утихал.