Чарнецкий,  гусарский  полковник.  Этот  опасность  почуял   и   склонил
каштеляна отойти обратно за Желтые Воды.
   Хмельницкому  не  оставалось  ничего  больше,  как  пойти  за   ними.
Следующим днем, преодолев желтоводские  трясины,  оба  войска  очутились
лицом к лицу.
   Но ни один из военачальников  не  желал  ударить  первым.  Враждебные
станы принялись торопливо окружать позиции шанцами. Была суббота,  пятое
мая. Весь день лил нескончаемый дождь. Тучи столь обложили небо, что уже
с полудня, словно бы в зимнюю пору, сделалось  темно.  К  вечеру  ливень
припустил сильнее. Хмельницкий руки потирал от радости.
   - Пускай только степь размокнет, - говорил он Кречовскому, - тогда я,
не раздумывая, встречным боем с гусарией сойдусь, они же в своих тяжелых
бронях сразу в грязи потонут.
   А дождь  все  лил  и  лил,  словно  бы  само  небо  решило  подсобить
Запорожью.
   Войска под струями ливня лениво и угрюмо окапывались. Разжечь  костры
было  невозможно.  Несколько  тысяч   ордынцев   выступили   из   лагеря
проследить, чтобы польские отряды, воспользовавшись  туманом,  дождем  и
темнотой, не ушли. Затем все совершенно стихло. Слышен был только  плеск
ливня и шум ветра. С  уверенностью  можно  было  сказать,  что  в  обоих
лагерях никто глаз не смыкает.
   Спозаранку, словно бы тревогу, а не сигнал  к  сражению,  протяжно  и
тоскливо заиграли в польском стане трубы,  затем  тут  и  там  заворчали
барабаны. День занимался печальный, темный, сырой;  стихии  унялись,  но
сеялся еще, словно бы сквозь сито, мелкий дождик.
   Хмельницкий велел ударить из пушки.
   За нею грохнула вторая, третья, десятая, и, когда из лагеря в  лагерь
началась обычная канонадная "корреспонденция", Скшетуский сказал  своему
казацкому ангелу-хранителю:
   - Захар, выведи ты меня на шанец поглядеть, что делается.
   Захару и самому было интересно, поэтому он не  стал  отказывать.  Они
отправились на высокий фланг, откуда как на ладони видна была  несколько
вогнутая долина, желтоводские болота и оба войска.  Едва  взглянув,  пан
Скшетуский схватился за голову и воскликнул:
   - Боже святый! Это же всего-навсего конный отряд, не более!
   И правда, брустверы казацкого лагеря протянулись на  добрые  четверть
мили, а польские по сравнению с ними выглядели незначительным редутиком.
Разница в силах была столь явная, что в победе казаков  невозможно  было
усомниться.
   Сердце наместника сжалось. Не пробил, значит, еще последний  час  для
гордыни и бунта, а тому, который пробьет, суждено ознаменовать новый для
них триумф. Так оно, во всяком случае, сейчас казалось.
   Стычки под орудийным огнем уже начались. С флангового укрепления были
видны и отдельные всадники, и целые группки, мерявшиеся  друг  с  другом
силами. Это татары сходились с сине-желтыми казаками Потоцких.  Всадники
наскакивали друг на друга, проворно  разлетались  в  стороны,  объезжали
друг друга с боков, перестреливались из пистолетов и луков, метали копья
и пытались заарканить один другого. Издали стычки  эти  казались  скорее
игрой, и только кони, там и сям бегавшие без  всадников  по  лугу,  были
свидетельством тому, что игра велась не на жизнь, а на смерть.
   Татар становилось  все  больше  и  больше.  Вскоре  луг  почернел  от
скученных их толп, но тут из  польского  лагеря  одна  за  одною  начали
выступать хоругви, строясь в боевые порядки впереди  шанца.  Происходило
это так близко, что пан Скшетуский острым  взором  своим  ясно  различал
значки, бунчуки и даже ротмистров с наместниками,  выезжавших  вперед  и
останавливавшихся каждый несколько сбоку от своей хоругви.
   Сердце запрыгало в его груди, на бледном лице  вспыхнул  румянец,  и,
словно бы найдя благодарных слушателей  в  Захаре  и  казаках,  стоявших
возле пушек на фланговом укреплении, он возбужденно восклицал,  по  мере
того как хоругви появлялись из-за бруствера:
   - Это драгуны пана Балабана! Я их в Черкассах видел!
   - Это валашская хоругвь, у них крест в значке!
   - Вон! Вон и пехота с вала пошла!
   Потом все с большим воодушевлением, раскинув руки:
   - Гусария! Гусары пана Чарнецкого!
   Действительно, появились и гусары, а за спинами их чащоба крыльев,  а
над ними лес копий, оплетенных  золотою  китайкою  и  увенчанных  узкими
зелено-черными флажками. Они по шестеро выехали из окопа  и  выстроились
перед  бруствером,  а  при  виде  их  спокойствия,  сосредоточенности  и
собранности слезы радости прямо  набежали  на  глаза  Скшетускому  и  на
мгновение застлали взор.
   Хотя силы были столь неравные, хотя противу нескольких этих  хоругвей
стояла черная лавина запорожцев и занявших, как  обычно,  фланги  татар,
хотя порядки мятежников таково растянулись по степи, что и конца  им  не
было видно, Скшетуский уже верил  в  победу.  Лицо  его  смеялось,  силы
вернулись к нему, взор, безотрывно озиравший луговину, сверкал огнем. Он
просто на месте устоять не мог.
   - Гей, дитино! - буркнул старый Захар. - И рада бы душа в рай!..
   Меж тем несколько отдельных татарских отрядов  с  криками  и  воплями
"алла!" кинулись вперед. Из лагеря ответили  выстрелами.  Однако  татары
пока что брали  на  испуг.  Не  доскакавши  до  польских  хоругвей,  они
разлетелись в разные стороны и исчезли среди своих.
   И тут подал голос большой сечевой барабан; по сигналу его исполинский
татарско-казацкий  полумесяц  тотчас  же  рванулся   с   места   вперед.
Хмельницкий, как видно, собирался одним ударом смести хоругви  и  занять
лагерь.  Случись  сумятица,  такое  стало  бы  возможно.  Однако  ничего
подобного  в  польских  отрядах  не  произошло.  Они  стояли   спокойно,
развернувшись довольно долгой линией, тыл которой прикрывался окопом,  а
фланги войсковыми пушками. Следовательно,  ударить  по  ним  можно  было
только с фронта. В какой-то момент  казалось,  что  они  примут  бой  на
месте, но, когда полумесяц прошел уже половину луга, в окопе  протрубили
сигнал к атаке, и мгновенно частокол копий, торчавших до сей поры вверх,
разом накренился на высоту конских голов.
   - Гусары пошли! - крикнул пан Скшетуский.
   И верно, они,  склонясь  в  седлах,  двинулись  вперед,  а  вслед  им
драгунские хоругви и вся боевая линия.
   Гусарский удар был страшен. С разгона он пришелся на три куреня - два
стеблевских и миргородский - и во мгновение их уничтожил. Вой донесся до
ушей пана Скшетуского.  Кони  и  люди,  опрокинутые  громадной  тяжестью
железных всадников, полегли, точно нива от выдоха  грозы.  Сопротивление