- Пугу! Пугу!
   Молчание...
   - Пугу! Пугу!
   И снова наступила тишина, словно бы голоса эти, окликавшие с  берега,
ждали ответа.
   Ответа не было. Призывы прозвучали и в третий раз,  но  уже  резче  и
нетерпеливее:
   - Пугу! Пугу!
   Тогда со стороны челнов из тумана раздался голос Кречовского:
   - Кто еще там?
   - Казак с лугу!
   У солдат, затаившихся на байдаках,  беспокойно  забились  сердца.  Им
этот таинственный оклик был  хорошо  знаком.  С  его  помощью  запорожцы
опознавали друг друга на зимовниках. Этим же  самым  манером  в  военное
время приглашали на переговоры реестровых и городовых  собратьев,  среди
которых было немало тайно принадлежавших к братству.
   Снова раздался голос Кречовского:
   - Чего надо?
   - Богдан Хмельницкий, гетман запорожский,  предупреждает,  что  пушки
наведены на излучину.
   - Передайте гетману запорожскому, что наши наведены на берег.
   - Пугу! Пугу!
   - Чего еще надо?
   - Богдан Хмельницкий,  гетман  запорожский,  приглашает  на  разговор
друга своего, пана полковника Кречовского.
   - Пускай сперва заложников выставит.
   - Десять куренных.
   - Идет!
   В ту же  секунду  берег  излучины,  точно  цветами,  зацвел  фигурами
запорожцев, вскочивших на ноги из трав, где они, затаившись,  прятались.
Издали, со стороны степи, появилась их конница  и  пушки,  над  которыми
развевались десятки и сотни стягов, знамен и бунчуков.  Шли  отряды  под
барабан и с песней. Все это скорее походило на радостное привечание, чем
на столкновение враждебных друг другу войск.
   Солдаты с байдаков ответили  криками.  Тем  временем  подошли  челны,
доставившие куренных атаманов. Кречовский сел в один из них и направился
к берегу. Там ему подвели коня и сразу же препроводили к Хмельницкому.
   Тот, завидев его, снял шапку, а затем радушно приветствовал.
   - Любезный полковник! - сказал он. - Старый друг  мой  и  кум!  Когда
коронный гетман велел тебе ловить меня и доставить, ты этого  делать  не
стал, а меня надоумил спастись бегством,  за  каковой  твой  поступок  я
обязан тебе благодарностью и братской любовью.
   Сказав это, он чуть ли не с почтением протянул руку, но  темное  лицо
Кречовского осталось холодно, точно лед.
   - Теперь же, когда ты, досточтимый гетман, спасся, - сказал он, -  ты
поднял восстание.
   - За свои  это,  твои  и  всей  Украины  обиды  иду  я  взыскивать  с
привилегиями королевскими в руках, оставаясь в надежде, что государь наш
милостивый не поставит мне это в вину.
   Кречовский, быстро заглядывая в глаза Хмельницкому, с нажимом сказал:
   - Кудак осадил?
   - Я? Ума я лишился, что  ли?  Кудак  я  обошел  и  даже  ни  разу  не
выстрелил, хотя кривой старик оповестил о себе пушками. Мне  на  Украйну
спешно было, не  в  Кудак;  к  тебе  спешно  было,  к  старому  другу  и
благодетелю моему.
   - Чего тебе от меня надобно?
   - Давай отъедем маленько в степь, там и поговорим.
   Оба тронули  коней  и  поехали.  Отсутствовали  они  около  часа.  По
возвращении лицо Кречовского было бледно и страшно. Он почти  тотчас  же
стал прощаться с Хмельницким, сказавшим ему напутно:
   - Двое нас будет на Украйне,  а  над  нами  только  король,  и  более
никого.
   Кречовский вернулся к байдакам. Старый Барабаш, Флик и весь  казацкий
чин ожидали его с нетерпением.
   - Ну что? Ну что? - послышалось со всех сторон.
   -  Всем  высадиться  на  берег!  -  повелительным  тоном  скомандовал
Кречовский.
   Барабаш поднял заспанные веки, какое-то странное  пламя  сверкнуло  в
глазах старика.
   - Как это? - спросил он.
   - Всем на берег! Мы сдаемся!
   Кровь прихлынула на бледное и пожелтевшее лицо Барабаша. Он  поднялся
с места, на котором сидел,  выпрямился,  и  внезапно  этот  сгорбленный,
одряхлевший человек преобразился в исполина, полного сил и бодрости.
   - Измена! - рявкнул он.
   - Измена! - повторил Флик, хватаясь за рукоять рапиры.
   Но прежде чем он ее выхватил,  Кречовский  свистнул  саблей  и  одним
ударом уложил его на палубе.
   Затем он спрыгнул с байдака в челнок,  стоявший  рядом,  где  четверо
запорожцев держали весла наготове, и крикнул:
   - Греби между байдаков!
   Челнок помчался стрелой, а Кречовский, выпрямившись, с горящим взором
и шапкой на окровавленной сабле, кричал могучим голосом:
   - Дети! Не станем убивать своих! Слава Богдану Хмельницкому,  гетману
запорожскому!
   - Слава! - откликнулись сотни и тысячи голосов.
   - На погибель ляхам!
   - На погибель!
   Воплям с байдаков отвечали крики запорожцев с берега, однако те,  кто
находился на челнах, стоявших в отдалении, еще не понимали, в чем  дело,
и лишь, когда повсюду  разнеслась  весть,  что  Кречовский  переходит  к
запорожцам, истинное безумие радости охватило казаков. Шесть тысяч шапок
взлетело в воздух, шесть тысяч  мушкетов  грохнули  выстрелами.  Байдаки
заходили под стопами  молодцев.  Поднялся  гвалт  и  замешательство.  Но
радости этой суждено было, однако, обагриться кровью, ибо старик Барабаш
предпочел умереть, чем предать знамя, под  которым  прослужил  всю  свою
жизнь. Несколько десятков черкасских людей не покинули его, и  завязался
бой, короткий, страшный, как все  сражения,  в  которых  горстка  людей,
ищущая  не  милости,  но  смерти,  обороняется  от  натиска  толпы.   Ни
Кречовский,  ни  казаки  не  ожидали  такого  сопротивления.  В   старом