высаживаю своих людей, а в последующую ночь на обескровленного  штурмами
внезапно ударяю. Запорожцев перебью поголовно, а Хмельницкого  связанным
брошу к гетманским стопам. Сам же он и виноват,  потому  что  все  могло
случиться иначе".
   Тут непомерное самолюбие пана  Кречовского  вознеслось  на  соколиных
крылах до небес. Он  знал,  что  молодой  Потоцкий  никаким  образом  до
завтрашней ночи подойти не поспеет, а значит, кто отсечет голову  гидре?
Кречовский!  Кто  погасит  смуту,   которая   страшным   пожаром   может
перекинуться на всю  Украйну?  Кречовский!  Возможно,  старый  гетман  и
поморщится  немного,  что  все  совершилось  без  его  сынка,  но  скоро
поостынет, а все лучи славы и милостей королевских тем временем увенчают
чело победителя.
   Ах  нет!  Ведь  придется  делиться  славою  со  старым  Барабашем   и
Гродзицким! Пан Кречовский сперва сильно омрачился, но тут же повеселел.
Старое это бревно, Барабаш, уже одной  ногою  в  могиле,  а  Гродзицкому
позволь только в Кудаке сидеть и татар время от времени  пугать,  больше
ничего ему не надобно. Так что остается только он, Кречовский.
   Вот бы гетманства украинского добиться!
   Звезды мерцали в  небесах,  а  полковнику  казалось,  что  это  камни
драгоценные в булаве сверкают; ветер шуршал в очерете, а  ему  чудилось,
что шумит бунчук гетманский.
   Пушки Кудака продолжали грохотать.
   "Хмельницкий  шею  под  топор  подставит,  -   продолжал   размышлять
полковник, - но тут он сам виноват! А могло быть по-другому! Вот если бы
он сразу пошел на Украйну!.. Могло по-другому  быть!  Там  все  кипит  и
бурлит, там порох, ждущий искры.  Речь  Посполитая  могуча,  но  обороть
Украйну у нее сил не хватит, а король немолод и немощен!
   Одна   выигранная   запорожцами   битва    имела    бы    неслыханные
последствия..."
   Кречовский спрятал лицо в ладони и сидел неподвижный,  а  звезды  меж
тем скатывались все ниже  и  ниже  и  потихоньку  пропадали  за  степной
кромкой. Перепела, сокрытые в травах, начали подавать  голоса.  Близился
рассвет.
   В конце концов мысли полковника утвердились в  единственном  решении.
Завтра он ударит на Хмельницкого и разобьет его в пух и прах. Через  его
труп достигнет он богатств и почестей, станет орудием кары в  руце  Речи
Посполитой, ее избавителем, а в будущем ее сановником и сенатором. После
победы над Запорожьем и татарами ему ни в чем не откажут.
   А Литинского староства все ж не дали.
   Вспомнив это, Кречовский сжал кулаки. Не дали ему староства, несмотря
на могучую поддержку протекторов его, Потоцких, несмотря на  собственные
его военные заслуги, и все потому,  что  был  он  homo  novus  ,  а  его  соперник  от  князей  родословие  вел.  В  этой  Речи
Посполитой не довольно стать шляхтичем, надо дождаться, чтобы шляхетство
твое покрылось плесенью, как  винная  бутылка,  чтобы  заржавело,  точно
железо.
   Только Хмельницкий мог изменить  заведенный  порядок,  к  чему,  надо
думать, и сам король отнесся бы благосклонно, но предпочел,  несчастный,
разбить башку о кудацкие утесы.
   Полковник понемногу успокаивался. Ну, не дали ему староства - что  из
того? Тем более сделают теперь все, чтобы его вознаградить, особенно  же
после  победы  и  подавления  бунта,   после   избавления   Украины   от
братоубийственной  войны,  -  да  чего  там!  -  всей  Речи   Посполитой
избавления! Тут уж ему ни в  чем  не  откажут,  тут  ему  и  в  Потоцких
надобности не будет...
   Сонная  голова  его  склонилась  на  грудь,  и  он  уснул,  грезя   о
староствах, каштелянствах, о пожалованиях королевских и сеймовых...
   Когда Кречовский проснулся, уже развиднелось.  На  байдаках  все  еще
спали.  В  отдалении  поблескивали  в  бледном,   предрассветном   свете
днепровские  воды.  Вокруг  была  мертвая  тишина.  Тишина  эта  его   и
разбудила.
   Кудацкие пушки не палили.
   "Что это? - подумал Кречовский. - Первый штурм отбит?  Или  же  Кудак
взяли?"
   Но такого быть не может!
   Нет! Просто отброшенное  казачьё  затаилось  где-нибудь  подальше  от
крепости и зализывает раны, а кривой Гродзицкий поглядывает  на  них  из
бойниц, поточнее наводя пушки.
   Завтра они снова пойдут на приступ и снова сломают зубы.
   Меж тем совсем поутрело. Кречовский поднял людей на своем  байдаке  и
послал лодку за Фликом.
   Тот незамедлительно прибыл.
   - Сударь полковник! - сказал Кречовский. - Если до вечера каштелян не
подойдет, а к ночи штурм не повторится, мы двинемся крепости на помощь.
   - Мои люди готовы, - ответил Флик.
   - Раздай же им порох и пули.
   - Уже роздано.
   - Ночью высадимся на берег и безо всякого шума пойдем степью. Нападем
неожиданно.
   - Gut! Sehr gut!  Но не проплыть ли на
байдаках еще немного? До крепости мили четыре. Для пехоты неблизко.
   - Пехота сядет на запасных лошадей.
   - Sehr gut!
   - Пускай люди тихо сидят по камышам, на берег не выходят  и  шума  не
поднимают. Огня не зажигать, а то нас дым выдаст. Неприятель  не  должен
знать о нас ничего.
   - Туман такой, что и дыма не увидят.
   И  точно,  сама  река  и  рукав  ее,  заросший  очеретом,  в  котором
скрывались байдаки, и степи - всё, куда ни  погляди,  было  погружено  в
белый непроглядный туман. Правда, пока что было  раннее  утро,  а  потом
туман мог рассеяться и степные пространства открыть.
   Флик отплыл. Люди на байдаках потихоньку просыпались; тотчас же  было
объявлено распоряжение Кречовского сидеть тихо, так что за утреннюю  еду
принимались без обычного бивачного гама. Пройди кто-нибудь  берегом  или
проплыви по реке, ему бы даже в голову не пришло, что  в  излучине  этой
находится несколько тысяч человек. Коней,  чтобы  не  ржали,  кормили  с
руки. Байдаки, скрытые туманом, затаившись, стояли в  камышовой  чащобе.
То  и  дело  прошмыгивала   лишь   маленькая   двухвесельная   лодчонка,
развозившая сухари и приказы, но в остальном царило гробовое молчание.
   Внезапно вдоль всего рукава в травах, тростнике, камышах и прибрежных
зарослях послышались странные и многочисленные голоса: