не обещала быть погожей.  Какие-то  страшные  ржавые  тучи  обложили  на
западной стороне небо; похожие на чудищ, на левиафанов,  они  сползались
одна с одной, словно намереваясь затеять побоище.
   Табор направился влево, к берегу Днепра. На этот раз  шли  без  шума,
без песен, барабанов и литавр, но  торопливо,  насколько  это  позволяли
травы, такие здесь буйные, что  продиравшиеся  сквозь  них  полки  порою
пропадали из виду, и цветные знамена, казалось, сами  по  себе  плыли  в
степном просторе. Конница прокладывала дорогу повозкам и пехоте, но  те,
с трудом продвигаясь, вскоре остались далеко в тылу. Ночь  тем  временем
опустилась в степи.  Огромная  красная  луна  неторопливо  выкатилась  в
небеса; закрываемая то и дело тучами, она  разгоралась  и  гасла,  точно
светильня, которую пытается задуть порывистый ветер.
   Время приближалось уже к  полуночи,  когда  взорам  казаков  и  татар
предстали черные исполинские громады, отчетливо выделявшиеся  на  темном
просторе небес.
   Это были стены Кудака.
   Передовые отряды под покровом темноты, точно волки или птицы  ночные,
осторожно и тихо приблизились  к  замку.  Вдруг  да  получится  овладеть
уснувшей крепостью!
   Но внезапная молния на валу разорвала мрак,  страшный  грохот  потряс
днепровские утесы, и огненное ядро, прочертив  в  небе  пламенную  дугу,
упало в степные травы.
   Угрюмый циклоп Гродзицкий давал знать, что не дремлет.
   - Пес одноглазый! - пробормотал Тугай-бею Хмельницкий.  -  В  темноте
видит.
   Казаки миновали замок, о штурме которого  сейчас,  когда  против  них
самих шло коронное войско, нечего было и думать, и двинулись дальше. Пан
же Гродзицкий палил им вслед так, что стены крепостные  сотрясались,  но
не затем, чтобы урон  нанести,  ибо  войско  проходило  на  значительном
расстоянии, а затем, чтобы предостеречь  своих,  которые  подплывали  по
Днепру и могли оказаться где-то неподалеку.
   Первым делом пальба кудацких пушек отозвалась в сердце  и  ушах  пана
Скшетуского. Молодой рыцарь, которого по приказу Хмеля везли в  казацком
обозе, на второй день тяжело расхворался. В стычке на Хортице он хотя  и
не получил ни одной смертельной раны,  но  потерял  столько  крови,  что
жизнь в нем едва теплилась.  Раны  его,  по-казацки  обихоженные  старым
кантареем,  открылись,  началась  горячка,  и  в  ту  ночь  лежал  он  в
полубеспамятстве на казацкой телеге, ничего о  божьем  свете  не  ведая.
Очнуться заставили его орудия Кудака. Он открыл  глаза,  приподнялся  на
телеге и огляделся. Казацкий табор пробирался во  тьме,  точно  вереница
призраков, а замок грохотал и клубился розовыми  дымами;  огненные  шары
скакали по степи, хрипя и  рыча,  как  разъяренные  псы;  и,  когда  пан
Скшетуский увидел это, такое отчаяние, такая тоска охватили его, что  он
готов был умереть, лишь бы только унестись душою к своим. Война!  Война!
А он во вражьем стане,  безоружный,  беспомощный,  не  помышляющий  даже
встать с телеги. Речь Посполитая в опасности,  он  же  не  поспешает  ее
спасать! А там,  в  Лубнах,  наверно,  уже  войско  выступает.  Князь  с
молниями во взоре летает перед строем и в какую сторону булавою  кивнет,
там сразу триста копий, словно триста громов  грянут.  И  тотчас  разные
знакомые лица стали появляться перед наместником. Маленький Володыёвский
мчится во главе драгун, и хоть в руке его всегдашняя тонкая сабелька, но
это всем рубакам рубака: с кем состукнет  клинок,  тот,  считай,  уже  в
могиле;  а  вот  и  пан   Подбипятка   замахивается   своим   палаческим
Сорвиглавцем! Срубит он три головы  или  не  срубит?  Ксендз  Яскульский
объезжает хоругви и, воздев руки,  творит  молитву,  но,  будучи  старым
жолнером, не утерпев, то и дело гаркает: "Бей!  Убивай!"  А  вот  уже  и
панцирные склонили мечи на пол-уха  лошадиного,  полки  взяли  с  места,
разгоняются, мчатся, битва, шквал!
   Внезапно видение меняется.  Наместнику  является  Елена.  Бледная,  с
распущенными волосами, она взывает: "Спаси же, Богун за  мною  гонится!"
Скшетуский срывается с телеги, но чей-то голос, на этот  раз  настоящий,
говорит ему:
   - Лежи, дитино, не то свяжу.
   Это обозный есаул Захар, которому Хмельницкий  наказал  с  наместника
глаз не спускать, снова укладывает  его  на  телегу,  накрывает  конской
шкурою и спрашивает:
   - Що з тобою?
   И пан Скшетуский вовсе приходит в  память.  Призраки  исчезают.  Возы
влекутся у самого днепровского берега. Холодное  дуновение  прилетает  с
реки, и ночь бледнеет. Речные птицы затевают предрассветный гомон.
   -  Слушай,  Захар!  Мы  разве  уже  миновали  Кудак?   -   спрашивает
Скшетуский.
   - Миновали! - отвечает запорожец.
   - А куда же вы идете?
   - Не знаю. Битва каже, буде, але не знаю.
   От слов этих сердце радостно забилось в груди  пана  Скшетуского.  Он
полагал, что Хмельницкий станет осаждать Кудак и с этого начнет  военные
действия.  Но  поспешность,  с  какою  казаки  шли   вперед,   позволяла
предположить, что коронные войска уже близко и  что  Хмельницкий  потому
обошел крепость, чтобы не оказаться вынужденным вести под  ее  обстрелом
сражение. "Возможно, я уже сегодня буду свободен", - подумал наместник и
благодарно вознес очи к небесам.

Глава XIV

   Грохот кудацких пушек услыхали и  войска,  плывшие  на  байдаках  под
командой старого Барабаша и Кречовского.
   Их было шесть тысяч реестровых и регимент отборной  немецкой  пехоты,
где полковничал Ганс Флик.
   Миколай  Потоцкий   долго   не   решался   послать   казаков   против
Хмельницкого, но, поскольку Кречовский пользовался  среди  них  огромным
влиянием, а Кречовскому гетман доверял  бесконечно,  то  ограничился  он
тем, что велел казакам присягнуть в верности и с  богом  отправил  их  в
поход.
   Кречовский,  воин  весьма  опытный  и  многажды  в   прежних   войнах
прославившийся, был человеком Потоцких. Потоцким он обязан был и званием
полковника, и дворянством, которого они добились для него на  сейме,  и,
наконец, пожизненно  полученными  от  них  обширными  наделами  в  месте
слияния Днестра и Ладавы.
   Столько уз связывало его с Речью Посполитой  и  Потоцкими,  что  даже