страшной ненависти всей Сечи - теперь  же  "товарищество",  завидя  его,
подкидывало  шапки,  полагая  мурзу   добрым   другом   Хмельницкого   и
запорожцев.
   Первым  вошел  Тугай-бей,  потом  Хмельницкий   с   булавой   гетмана
запорожского войска. Звание это носил он с той поры,  как  воротился  из
Крыма с выговоренными у хана подкреплениями. Толпа тогда понесла его  на
руках и, взломав войсковую скарбницу, вручила булаву,  знамя  и  печать,
каковые по заведенному обычаю выносились впереди гетмана.  Он  порядочно
изменился, облик  его  теперь  олицетворял  собою  страшную  силу  всего
Запорожья. Это был уже не обиженный Хмельницкий, сбежавший на Сечь через
Дикое Поле, но Хмельницкий -  гетман,  кровавый  дух,  исполин,  мстящий
миллионам за свою обиду.
   А между тем цепей он не разорвал, но возложил на  себя  новые,  более
тяжкие.  Свидетельством  тому  были  его  отношения  с  Тугай-беем.  Сей
запорожский гетман  в  самом  сердце  Запорожья  довольствовался  вторым
голосом после татарина, смиренно  сносил  бееву  спесь  и  презрительное
сверх всякой меры обхождение. Были это  отношения  ленника  и  сюзерена.
Иначе оно происходить не  могло.  Хмельницкий  все  свое  влияние  среди
казаков завоевал благодаря татарам и  ханской  милости,  знаком  которой
было присутствие дикого и бешеного Тугай-бея.  Однако  Хмельницкий  умел
сочетать непомерную свою гордыню  со  смирением  столь  же  хорошо,  как
отвагу с лукавством. Он воплощал в себе льва  и  лисицу,  орла  и  змею.
Впервые с тех пор, как появилось на земле казачество, татарин чувствовал
себя хозяином  в  Сечи;  увы,  настали  и  такие  времена.  Товарищество
подбрасывало шапки в честь поганого. Вот как все переменилось.
   Рада началась. Тугай-бей уселся  посредине  на  самую  высокую  груду
шкур,  поджал  по-турецки  ноги  и  стал  грызть  семечки   подсолнухов,
сплевывая мокрые скорлупки прямо на пол перед собою. По правую  руку  от
него сел Хмельницкий с булавой, по левую - кошевой атаман; атаманы же  и
депутация  от  товарищества  расположились  у  стен  поодаль.  Разговоры
стихли, только снаружи доносился гам и глухой, подобный  шуму  волн  гул
толпы, собравшейся под  голым  небом.  Хмельницкий  заговорил:
   - Досточтимые господа!  Милостью,  благоволением  и  покровительством
светлейшего крымского царя,  властелина  народов  многих,  единокровного
светилам   небесным,   произволением   милостивого   короля    польского
Владислава,  государя  нашего,  и  доброю  волею  Войска   Запорожского,
уверенные в неповинности  нашей  и  справедливости  господней,  идем  мы
отмстить страшные и ужасные кривды, каковые  с  христианским  смирением,
пока могли, сносили от коварных ляхов,  комиссаров,  старост,  экономов,
многия шляхты и жидов. Над кривдами теми вы уже, досточтимые  господа  и
все Войско Запорожское, немало слез пролили, а мне потому  булаву  дали,
чтобы за обиды наши и всего войска полною мерою способней  мне  спросить
было. Так что я, полагая сие, досточтимые господа  благодетели,  великой
милостью, наисветлейшего царя о помощи просить поехал, которою он нас  и
подарил. Но, пребывая в рвении и веселье, немало  я  опечалился,  узнав,
что возможны меж нас и предатели, с коварными ляхами в сговор вступающие
и о нашей решимости им доносящие, и ежели оно  на  самом  деле  так,  то
наказаны они должны быть, досточтимые  господа,  сообразно  разумению  и
милосердию вашему. А мы просим вас письма  выслушать,  каковые  сюда  от
недруга, князя Вишневецкого, посол привез,  не  послом,  но  соглядатаем
будучи, о приготовлениях наших и доброй воле  Тугай-бея,  друга  нашего,
желая все выведать и перед ляхами раскрыть. Также надлежит обсудить вам,
имеет ли он быть тоже наказан, как те, кому привез сказанные  письма,  о
которых кошевой, как преданный друг мне, Тугай-бею и всему войску, сразу
же нас известил.
   Хмельницкий умолк. Гул за окнами все  усиливался,  поэтому  войсковой
писарь даже встал, когда огласил княжеское послание к кошевому  атаману,
начинавшееся словами: "Мы, божьей милостию, князь и господин на  Лубнах,
Хороле, Прилуках, Гадяче и прочая, воевода русский и прочая, староста  и
прочая". Послание было чисто деловым. Князь, прослышав,  что  с  луговин
отзываются войска, спрашивал атамана, правда  ли  это,  и  призывал  его
спокойствия ради от таковых действий отказаться. Хмельницкого же,  ежели
станет Сечь бунтовать, комиссарам чтобы выдал, каковые  о  том,  в  свою
очередь, спросят. Второе  письмо  было  от  пана  Гродзицкого,  также  к
великому  атаману,  третье  и  четвертое   Зацвилиховского   и   старого
черкасского полковника к Татарчуку и Барабашу. Во всех не стояло  ничего
такого, что могло дать повод  заподозрить  особу,  которой  письмо  было
адресовано. Зацвилиховский единственно просил Татарчука  позаботиться  о
подателе письма и содействовать во всем, о чем посол бы ни попросил.
   Татарчук облегченно вздохнул.
   -  Что  скажете,  досточтимые  господа,  о  письмах  сих?  -  спросил
Хмельницкий.
   Казаки молчали. Всякий совет,  покуда  водка  не  разгорячила  голов,
всегда начинался с того, что ни один из атаманов  не  желал  высказаться
первым. Будучи людьми простыми, но  себе  на  уме,  они  поступали  так,
опасаясь сказануть что-нибудь, что потом обрекло бы оратора на  осмеяние
или на всю жизнь снискало бы ему обидную кличку. Так оно уж повелось  на
Сечи, где при величайшей неотесанности была необычайно развита страсть к
насмешничеству, равно как и боязнь сделаться посмешищем.
   Потому казаки и молчали. Хмельницкий заговорил снова:
   - Кошевой атаман брат нам и честный друг. Я атаману верю, как себе, а
ежели кто желает иное сказать, то, значит, сам измену замышляет.  Атаман
- друг верный и солдат примерный.
   Тут он встал и поцеловал кошевого.
   - Досточтимые господа! -  взял  теперь  слово  кошевой.  -  Я  войско
собрал, а гетман пускай ведет; что до посла, то, ежели  его  послали  ко
мне, значит, он мой, а раз он мой, то я его вам отдаю.
   - Вы, досточтимые панове-депутация,  поклонитеся  атаману,  -  сказал
Хмельницкий,  -  ибо  он  человек  справедливый,  и   ступайте   сказать
товариществу, что ежели кто и предатель, так не он предатель; он  первый
стражу всюду выставил, он первый изменников,  которые  к  ляхам  пойдут,
ловить приказал. Вы, панове-депутация, скажите, что он не предатель, что
он самый лучший изо всех нас.
   Панове-депутация поклонились сперва Тугай-бею, который все это  время
с величайшим безразличием грыз свои семечки, затем  Хмельницкому,  затем
кошевому - и вышли на улицу.
   Спустя минуту радостные вопли за  окнами  возвестили,  что  депутация
наказ выполняет.
   - Слава кошевому нашему! Слава кошевому! - кричали хриплые  голоса  с
такою силой, что даже стены, казалось, ходуном ходили.