- На Сечь.
   - Горячо тебе там будет.
   Однако наместник предупреждения этого уже не слышал, потому что вышел
из дому на подворье, где при конях находились казаки, совсем уже готовые
в дорогу.
   - В седло и  к  берегу!  -  скомандовал  пан  Скшетуский.  -  Лошадей
перевести на челны и ждать меня.
   В доме тем временем старый хорунжий сказал Заглобе:
   - Слыхал я, что ты, сударь,  с  полковниками  казацкими  якшаешься  и
пьянствуешь с ними.
   - Pro publico bono, ваша милость хорунжий.
   - Быстрый умом ты, сударь, и его у тебя  поболе,  чем  стыда.  Хочешь
казаков in poculis  расположить к себе, чтобы,  если
победят, друзьями твоими были.
   - А что ж! Мучеником турецким будучи, казацким стать не тороплюсь,  и
нет в том ничего удивительного, ибо два грибочка доведут до гробочка.  В
рассуждении же стыда, так я никого не приглашаю испить его со мною - сам
же изопью, и, даст бог, он  мне  не  меньше  меда  вот  этого  по  вкусу
придется. Заслуга - она, что масло, наверх всплывет.
   В этот момент вернулся Скшетуский.
   - Люди уже выступили, - сказал он.
   Зацвилиховский налил по чарке.
   - За счастливую поездку!
   - И благополучное возвращение! - добавил пан Заглоба.
   - Плыть вам легко будет, вода безбрежная.
   - Садитесь же, милостивые государи, допьем. Невелик бочонок-то.
   Они сели и разлили мед.
   - Интересные края повидаешь, ваша милость, - говорил  Зацвилиховский.
- Уж ты пану Гродзицкому в Кудаке от  меня  поклонись!  Вот  солдат  так
солдат! На самом краю света сидит, вдали  от  присмотра  гетманского,  а
порядок у него, дай боже такому во всей Речи Посполитой быть. Я-то  знаю
и Кудак, и пороги. Бывало, туда чаще  ездили,  и  тоска  прямо  за  душу
берет, как подумаешь, что все это прошло, минуло, а теперь...
   Тут хорунжий подпер седую свою голову и глубоко задумался.  Сделалось
тихо, слышалось только цоканье в воротах: это последние люди Скшетуского
выходили на берег к байдакам.
   - Боже мой! - молвил, очнувшись от раздумий, Зацвилиховский.  -  Хоть
распри и не стихали, а раньше лучше было. Как сейчас помню, под Хотином,
двадцать семь лет тому назад! Когда гусары под командой Любомирского шли
в атаку на янычар, так  молодцы  за  своим  валом  шапки  подкидывали  и
кричали Сагайдачному,  аж  земля  тряслася:  "Пусти,  батьку,  з  ляхами
вмирати!" А сейчас?  Сейчас  Низовье,  которому  форпостом  христианства
надлежит  быть,  впускает  татар  в  пределы  Речи   Посполитой,   чтобы
накинуться на них, когда будут с награбленным  возвращаться.  Чего  там!
хуже еще: Хмельницкий с татарами снюхивается, чтобы христиан за компанию
убивать...
   - Выпьемте же с горя! - прервал Заглоба. - Ай мед!
   - Дай же, господи, умереть  поскорее,  чтобы  усобицы  не  видеть,  -
продолжал старый хорунжий. - Взаимные грехи придется кровью смывать,  но
не будет это кровь искупления, ибо брат брата  убивать  станет.  Кто  на
Низовье? Русины. А кто в войске князя Яремы? Кто в  шляхетских  отрядах?
Русины. А в коронном стане разве  мало  их?  А  я  сам  кто  такой?  Эй,
злосчастная Украйна! Крымские нехристи закуют тебя в цепи, и на турецких
галерах грести будешь!
   - Да не убивайся так, сударь хорунжий! - сказал Скшетуский.  -  А  то
нас прямо слеза прошибает. Может, еще и солнышко взойдет!
   Но солнце-то как раз заходило, и последние лучи его  лежали  красными
отсветами на белой голове хорунжего.
   В городе звонили к вечерне и к похвальной.
   Они вышли. Пан Скшетуский отправился в костел, пан  Зацвилиховский  в
церковь, а пан Заглоба к Допулу в Звонецкий Кут.
   Уже совсем стемнело, когда все  трое  снова  сошлись  у  пристани  на
берегу Тясмина. Люди Скшетуского  сидели  по  байдакам.  Весельщики  еще
перетаскивали груз. Холодный ветер тянул в сторону недалекого устья, где
река впадала в Днепр, и ночь собиралась быть не очень погожей. При свете
огня, пылавшего на берегу, вода в реке кроваво поблескивала и, казалось,
с неимоверной стремительностью уносилась куда-то в неведомую тьму.
   - Ну, счастливого пути! -  сказал  хорунжий,  сердечно  пожимая  руку
молодому человеку. - Держи, ваша милость, ухо востро.
   - Уж постараюсь. Даст бог, скоро свидимся.
   - Теперь, наверное, в Лубнах или в княжеском войске.
   - Значит, ты, ваша милость, окончательно к князю собрался?
   - А что ж? Война так война!
   - Оставайся же в добром здравии, сударь хорунжий.
   - Храни тебя бог!
   - Vive valeque!  - кричал  Заглоба.  -  А
ежели вода аж до Стамбула тебя, сударь, донесет, кланяйся султану. А нет
- так черт с ним!.. Ох и отменный был медок!.. Брр! А тут не тепло!
   - До свиданьица!
   - До скорого!
   - Помогай вам бог!
   Заскрипели весла, плеснули водой, и байдаки отплыли. Огонь на  берегу
стал быстро удаляться. Долго еще видел  Скшетуский  внушительную  фигуру
хорунжего, освещенную пламенем костра, и  необъяснимая  печаль  стеснила
внезапно грудь его.
   Несет челны вода, несет, да только уносит от благожелательных сердец,
от любимой и от родных сторон, уносит неумолимо, как судьба,  в  стороны
дикие, во тьму...
   Из тясминова устья выплыли на Днепр.
   Ветер  свистел,  весла  издавали  однообразный  и   печальный   звук.
Весельщики затянули песню:

   Гей, то не пили пилили,
   Не тумани уставали.

   Скшетуский закутался в бурку и улегся на постелю, устроенную для него
солдатами. Он стал думать об Елене, о том, что она все еще в Лубнах, что
Богун остался, а он вот уехал. Опасения, недобрые предчувствия,  тревога
слетелись к нему, точно вороны. Он попытался было совладать с  ними,  но
устал, мысли его начали путаться, странно как-то смешались  с  посвистом