была, однако, привыкнув к поклонению,  не  могла  вынести  равнодушия  к
своей особе и от злости готова была сама влюбиться в нахала.
   И вот однажды, спеша с мотками пряжи к княгине,  она  столкнулась  со
Скшетуским, выходившим  из  расположенной  рядом  спальни  князя.  Ануся
налетела, как вихрь, можно даже сказать - задела его  грудью  и,  сделав
поспешный шажок назад, воскликнула:
   - Ах! Вы так меня испугали! Здравствуйте, сударь!
   - Здравствуйте, панна Анна! Неужели же  я  такое  monstrum   и людей пугаю?
   Девушка, теребя пальцами свободной руки косу и переступая с ножки  на
ножку, опустила глаза и, словно бы растерявшись, с улыбкой ответила:
   - Ой нет! Это уж нет... вовсе нет... клянусь матушкиным здоровьем!
   И она быстро глянула на поручика, но тотчас же опять опустила глаза.
   - Может быть, сударь, ты гневаешься на меня?
   - Я? А разве панну Анну мой гнев заботит?
   - Заботит? Ну нет! Тоже мне забота! Уж не полагаешь  ли  ты,  сударь,
что я плакать стану? Пан Быховец куда любезнее...
   - Когда так, мне остается только уступить поле  боя  пану  Быховцу  и
исчезнуть с глаз долой.
   - А я разве держу?
   И Ануся загородила ему дорогу.
   - Так ты, сударь, из Крыма вернулся? - спросила она.
   - Из Крыма.
   - А что ты, ваша милость, оттуда привез?
   - Пана Подбипятку. Разве панна Анна его не видела? Очень  приятный  и
достойный кавалер.
   - Уж наверняка приятнее вашей милости. А зачем он сюда приехал?
   - Чтобы панне Анне было на ком чары испытывать. Но я советую  браться
за дело всерьез, ибо знаю нечто, из-за чего кавалер сей  неприступен,  и
даже панна Анна с носом останется.
   - Отчего же это он неприступен?
   - Оттого, что не имеет права жениться.
   - Да мне что за дело? А отчего он не имеет права жениться?
   Скшетуский наклонился к уху девушки, но сказал очень громко и четко:
   - Оттого, что поклялся оставаться в непорочности.
   - Вот и неумно, сударь! - воскликнула Ануся  и  мгновенно  упорхнула,
словно всполошенная пташка.
   Однако уже  вечером  она  впервые  внимательно  пригляделась  к  пану
Лонгину. Гостей в тот день собралось немало, поскольку  князь  устраивал
прощальный прием пану Бодзинскому. Наш литвин, тщательно одетый в  белый
атласный  жупан  и  темно-голубой  бархатный  кунтуш,   выглядел   очень
внушительно, тем более что у бедра его  вместо  палаческого  Сорвиглавца
висела легкая кривая сабля в золоченых ножнах.
   Глазки Ануси назло Скшетускому умышленно поглядывали на пана Лонгина.
Наместник бы и не заметил этого, если  б  Володыёвский  не  толкнул  его
локтем и не сказал:
   - Попадись я татарам, если Ануся не заигрывает с  хмелевой  литовской
подпоркой.
   - А ты ему скажи про это.
   - И скажу. Подходящая из них пара.
   - Он ее вместо шпильки на жупане приспособит, в самый раз придется.
   - Или вместо кисточки на шапке.
   Володыёвский подошел к литвину.
   - Сударь! - сказал он. - Ты, ваша милость, к нам  недавно,  а  повеса
каких поискать.
   - Как так, благодетель братушка? Отчего ж?
   - Оттого, что лучшей девке из фрауциммера голову вскружил.
   - Сударик мой! - сказал Подбипятка, сложив руки. - Что это  ты  такое
говоришь?
   - А ты погляди, как панна Анна Борзобогатая, в  которую  мы  тут  все
влюблены, за вашей милостью глазками стреляет. Ой, берегись,  чтобы  она
тебя в дураках, как всех нас, не оставила.
   Сказав это, Володыёвский повернулся на  каблуках  и  ушел,  повергнув
пана Лонгина в недоумение. Тот  сперва  не  отваживался  и  поглядеть  в
сторону Ануси, но спустя  некоторое  время,  как  бы  невзначай  глянув,
прямо-таки оторопел. И в самом деле - из-за плеча княгини Гризельды пара
горящих глазок глядела на него с любопытством и настойчивостью.  "Apage,
satanas!"  - подумал  литвин  и,  покрывшись,
как школяр, румянцем, ретировался в другой конец залы.
   Искушение,  однако,  было  велико.   Бесенок,   выглядывавший   из-за
княгининой спины, являл собою такой соблазн, глазки  так  светло  сияли,
что пана Лонгина словно бы что-то толкало еще разок заглянуть в них.  Но
тут он вспомнил  свой  обет,  взору  его  предстал  Сорвиглавец,  предок
Стовейко Подбипятка, три отсеченные  головы,  и  ужас  охватил  его.  Он
перекрестился и в тот вечер ни разу больше не глянул.
   Зато утром следующего дня он пришел на квартиру к Скшетускому.
   - Сударь наместник, а скоро ли  мы  выступаем?  Не  слышно  ли,  ваша
милость, чего о баталии?
   - Что за  спех  такой?  Потерпи,  сударь,  еще  ведь  и  в  часть  не
записался.
   И в самом  деле,  пан  Подбипятка  не  был  пока  зачислен  на  место
покойного Закревского. Надо было дождаться, когда истечет  квартал,  что
имело наступить лишь к первому апреля.
   Тем  не  менее  спех  у  него  какой-то  был,  поэтому  он  расспросы
продолжил:
   - И никак светлейший князь насчет предмета этого не высказывался?
   - Никак. Король вроде бы до конца дней своих не  перестанет  о  войне
думать, но Речь Посполитая ее не хочет.
   - А в Чигирине поговаривали, что смута казацкая нам грозится.
   - Вижу я, зарок твой житья тебе не дает. Что же касается смуты, то ее
до весны не будет, ибо хоть зима и теплая, но  зима  есть  зима.  Сейчас
только пятнадцатое februari , в любой день морозы могут
ударить, а казак в поле не пойдет, если окопаться не сможет, потому  как
за валом сражаются они превосходно, а в поле у них похуже получается.
   - Значит, и казаков ждать придется?
   - Однако прими во внимание и то, что даже если и найдешь ты во  время
бунта три подходящих головы, неизвестно, освободишься ли от зарока, ведь
одно дело крыжак или турок, а другое  дело  свои,  можно  сказать,  дети
eiusdem matrus .
   - О боже праведный! Ой, ты ж мне,  ваша  милость,  задачу  задал!  От
беда-то! Так пускай же мне ксендз Муховецкий томления эти разрешит, а то