Напрасно Василь небеса в свидетели призывал, что письмо  писано  не  его
рукой и не им подписано, - герб Кур на печати исключал всякие  сомнения,
а в потерю перстня с печаткой, чем князь все  дело  объяснял,  никто  не
поверил. В конце концов князь, prio crimine perduelionis  приговоренный к лишению чести и  живота,
вынужден был бежать. Явившись ночью в  Разлоги,  Василь  стал  заклинать
всеми святыми брата Константина, чтобы тот заботился о  его  дочке,  как
родной отец; сам же исчез навсегда. Говорили,  что  он  послал  из  Бара
письмо князю Иеремии, прося не отнимать куска хлеба у Елены и  позволить
ей спокойно жить в Разлогах под опекою Константина; потом всякий слух  о
князе пропал. Были сведения, что он вскоре умер; еще  говорили,  что  он
примкнул к цесарским и погиб на немецкой войне. Но кто мог знать  что-то
наверняка? По-видимому, он и  в  самом  деле  погиб,  потому  что  более
судьбою дочки не интересовался. Скоро о  нем  и  говорить  перестали,  а
вспомнили тогда, когда выяснилось, что никакой вины на князе нету. Некий
Купцевич, витебчанин, умирая, признался, что писал под Смоленском  Шеину
он, а  запечатал  письмо  найденным  в  лагере  перстнем.  Ввиду  такого
свидетельства  сожаление  и  растерянность  овладели   всеми   сердцами.
Приговор был пересмотрен,  князю  Василю  вернули  доброе  имя,  но  для
осужденного воздаяние за пережитое пришло  слишком  поздно.  Разлоги  же
Иеремия и не думал отнимать, ибо Вишневецкие, лучше прочих зная  Василя,
никогда на нем вины  не  полагали.  Он  бы  даже  мог  прибегнуть  к  их
могущественному покровительству и  над  приговором  посмеяться,  а  если
удалился, то потому лишь, что не вынес бесчестия.
   Елена спокойно росла в Разлогах под  заботливым  присмотром  дяди,  и
только  после  его  смерти  настали  для  нее  тяжелые   времена.   Жена
Константина,  происхождения  будучи  сомнительного,  по  характеру  была
женщиной суровой, крутой и энергичной: муж только и  мог  держать  ее  в
послушании.  После  его  смерти  она  железной  рукой  стала  править  в
Разлогах. Служба трепетала ее; холопья боялись барыни как огня,  соседям
она тоже вскоре себя показала. На третьем году правления своего,  одетая
по-мужски, верхом предводительствуя челядью  и  наемными  казаками,  она
дважды совершила вооруженные нападения на Сивинских в  Броварках.  Когда
полки   князя   Иеремии   поколотили    какую-то    татарскую    ватагу,
бесчинствовавшую  у  Семи-Могил,   княгиня,   возглавив   своих   людей,
уничтожила остатки недобитых, удравших от князя к Разлогам.  В  Разлогах
же она обосновалась прочно и стала считать  их  своей  и  своих  сыновей
собственностью. Сыновей она любила, как волчиха  волчонков,  но,  будучи
простолюдинкой, не позаботилась о приличном для  них  воспитании.  Монах
греческого обряда, привезенный из Киева, выучил их грамоте и цифири,  на
чем наука и закончилась. А между тем поблизости были Лубны  с  княжеским
двором, при котором молодые князья могли приобрести лоск,  понатореть  в
канцелярском деле для мирской  пользы  или,  записавшись  в  хоругви,  в
рыцарской науке. У княгини, как видно, были свои причины в Лубны  их  не
посылать.
   А  вдруг  бы  князь  Иеремия   припомнил,   чьи   они,   Разлоги,   и
поинтересовался бы судьбою Елены? Или сам, чтя память Василя,  решил  бы
взять попечительство на себя? Тогда,  наверно,  пришлось  бы  из  имения
убираться, и поэтому княгиню устраивало, чтобы в Лубнах вообще  позабыли
о существовании каких-то Курцевичей. Вот молодые князья и  воспитывались
невеждами, скорее по-казацки, чем по-шляхетски. Уже  отроками  принимали
они участие в сварах старой княгини, в набегах на Сивинских,  в  походах
на татарские шайки. Чувствуя врожденное отвращение к грамоте  и  книгам,
княжичи по  целым  дням  стреляли  из  луков,  обучались  управляться  с
кистенем и саблей или накидывать аркан. Даже хозяйство  не  интересовало
их, ибо княгиня не выпускала его из рук.  И  грустно  было  видеть  этих
потомков блистательного рода, в жилах которых текла  благородная  кровь,
но привычки остались дикими и грубыми, а  разум  и  очерствевшие  сердца
напоминали залежь степную. Вымахали они что дубы; однако, сознавая  свою
невоспитанность и неотесанность, стеснялись водиться со  шляхтой,  более
удобным находя общество  диких  казацких  вожаков.  Они  давно  вошли  в
сношения с Низовьем, где к княжичам относились, как к своим. По полгода,
а то и  больше  пропадали  они  на  Сечи,  отправлялись  с  казаками  на
"промысел", ходили походами на турок и татар; и  такие  походы  стали  в
конце концов главным и любимым их времяпрепровождением.  Мать  этому  не
препятствовала, потому что, как  правило,  возвращались  они  с  богатой
добычею. Увы, в одном  из  походов  старший,  Василь,  попал  в  руки  к
поганым. Братья с помощью Богуна и Богуновых запорожцев  хоть  и  отбили
старшего, но ослепленным. С той поры ему больше  ничего  не  оставалось,
как сидеть дома; и, насколько прежде он был  самый  свирепый,  настолько
теперь помягчел, совершенно предавшись размышлению и молитве. Молодые же
и далее продолжали заниматься ратным делом, что в конце концов  снискало
им прозвище "князья-казаки". Ко  всему  -  довольно  было  взглянуть  на
Разлоги-Сиромахи, чтобы сразу понять, что за люди тут обитают. Когда пан
Скшетуский и посол с посольскими телегами въехали в ворота, они  увидели
не усадьбу,  а  скорее  громадный  сарай,  из  огромных  дубовых  кряжей
сложенный, с узкими, похожими на бойницы, окнами. Помещения для челяди и
казаков, конюшни, амбары и чуланы  непосредственно  примыкали  к  жилью,
составляя нескладное сооружение, из многих - то  высоких,  то  низких  -
строений состоящее, по виду столь убогое  и  неказистое,  что,  не  будь
света в окошках, почесть все это жильем человеческим было бы трудно.  На
майдане перед домом торчали два  колодезных  журавля,  ближе  к  воротам
стояла столбушка с положенным на нее колесом  для  посаженного  на  цепь
ручного медведя. Могучие ворота -  тоже  из  дубовых  кряжей  -  служили
въездом на майдан, целиком окруженный рвом и частоколом.
   Все указывало, что это - оборонное  сооружение,  укрепленное  противу
набегов  и  нападений.  Видом  своим  оно  напоминало  еще  и   казацкую
"паланку"; и, хотя большинство порубежных шляхетских усадеб такого, а не
другого были вида, эта куда более прочих была похожа на гнездо хищников.
Челядь, вышедшая  с  факелами  встречать  гостей,  больше  смахивала  на
разбойников, чем на дворню. Огромные псы рвались  на  майдане  с  цепей,
словно  намереваясь  сорваться  и  кинуться  на  приезжих,  из   конюшен
доносилось конское ржание, а молодые Булыги вместе с  матерью  принялись
окликать слуг, отдавать распоряжения и браниться. Среди всего этого шума
и гама гости прошли в дом, и тут господин Розван Урсу,  замечавший  пока
лишь дикость и убожество усадьбы и сожалевший,  что  принял  приглашение
ночевать, искренне изумился тому, что открылось его взору.
   Внутри жилище совершенно не соответствовало захудалому внешнему виду.
Сперва вошли в просторные сени, стены которых почти сплошь были  увешаны
доспехами, оружием и шкурами  диких  зверей.  В  двух  громадных  очагах
пылали бревна, и  в  ярком  свете  пламени  видны  были  богатые  сбруи,