- Сорвиглавец из Мышикишек.
   - Чистая умора! Хоть он мне и вино ставит, но если это  не  языческие
имена, значит, я распоследний дурень.
   - Давно ваша милость из Литвы?
   -  Вот  уж  две  недели,  как  я  в  Чигирине.  А  узнавши  от   пана
Зацвилиховского, что ты, сударь, тут проезжать будешь, дожидаюсь,  чтобы
с твоею протекцией князю просьбу свою представить.
   - Но скажи, ваша милость, потому что очень уж мне любопытно, зачем ты
этот меч палаческий под мышкой носишь?
   - Не палаческий он, сударь наместник, а крыжацкий; а ношу его  -  ибо
трофей и родовая реликвия. Еще под Хойницами служил он в руце  литовской
- вот и ношу.
   - Однако махина нешуточная и тяжела, должно быть, страшно. Разве  что
оберучь?
   - Можно и оберучь, а можно и одною.
   - Позволь глянуть!
   Литвин вытащил меч и  подал  Скшетускому,  однако  у  того  сразу  же
повисла от тяжести рука. Ни изготовиться, ни взмахнуть  свободно.  Двумя
еще куда ни шло, но тоже оказалось  тяжеловато.  Посему  пан  Скшетуский
несколько смешался и обратился к присутствующим:
   - Ну, милостивые государи! Кто перекрестится?
   - Мы уже пробовали, -  ответило  несколько  голосов.  -  Одному  пану
комиссару Зацвилиховскому  в  подъем,  но  и  он  крестное  знамение  не
положит.
   - А сам ты, ваша милость? - спросил пан  Скшетуский,  оборотившись  к
литвину.
   Шляхтич, точно тростинку, поднял меч и раз пятнадцать взмахнул  им  с
величайшей легкостью, аж в корчме воздух  зафырчал  и  ветер  прошел  по
лицам.
   - Помогай тебе бог! - воскликнул Скшетуский. - Всенепременно получишь
службу у князя!
   - Господь свидетель, что я желаю ее, а меч мой на ней не заржавеет.
   - Зато мозги окончательно, - сказал пан Заглоба.  -  Ибо  не  умеешь,
сударь, таково же и мозгами ворочать.
   Зацвилиховский встал, и они с наместником собрались было уходить, как
вдруг вошел белый, точно  голубь,  человек  и,  увидев  Зацвилиховского,
сказал:
   - Ваша милость хорунжий, а у меня как раз к тебе дело!
   Это и был Барабаш, черкасский полковник.
   - Пошли тогда на мою квартиру, - ответил Зацвилиховский. - Здесь  уже
таковой шум, что и слова не расслышишь.
   Оба вышли, а с ними и пан Скшетуский. Сразу  же  за  порогом  Барабаш
спросил:
   - Есть известия о Хмельницком?
   - Есть. Сбежал на Сечь. Этот офицер видал его вчера в степи.
   - Значит, не водою поехал? А я гонца в Кудак  вчера  отправил,  чтобы
перехватили, и, выходит, зря.
   Сказавши это, Барабаш закрыл ладонями лицо и принялся повторять:
   - Эй, спаси Христе! Спаси Христе!
   - Чего ты, сударь, печалишься?
   - А знаешь ли ты, что он у меня коварством вырвал? Знаешь, что значит
таковые грамоты на Сечи обнародовать? Спаси Христе! Если король войны  с
басурманами не начнет, это же искра в порох...
   - Смуту, ваша милость, пророчишь?
   - Не пророчу, но  вижу  ее.  А  Хмельницкий  пострашнее  Наливайки  и
Лободы.
   - Да кто же за ним пойдет?
   - Кто? Запорожье, реестровые, мещане, чернь, хуторяне и вон - эти!
   Полковник Барабаш указал рукою на майдан и  снующий  там  народ.  Вся
площадь была забита могучими сивыми волами, которых перегоняли в Корсунь
для войска,  а  при  волах  состоял  многочисленный  пастуший  люд,  так
называемые чабаны, всю свою жизнь проводившие в  степях  и  пустынях,  -
люди совершенно дикие и не исповедовавшие  никакой  религии;  religionis
nullius, как говаривал воевода Кисель. Меж них бросались в глаза фигуры,
скорее  похожие  на  душегубов,  нежели  на   пастухов,   звероподобные,
страшные, в лохмотьях всевозможного платья. Большинство было облачено  в
бараньи тулупы или в невыделанные  шкуры  мехом  наружу,  распахнутые  и
обнажавшие, хоть пора была и зимняя, голую грудь, обветренную  стеновыми
ветрами. Каждый был вооружен, но  самым  невероятным  оружием:  у  одних
имелись луки и  сайдаки,  у  других  -  самопалы,  по-казацки  именуемые
"пищали", у третьих - татарские сабли, а у  некоторых  косы  или  просто
палки с привязанной на конце лошадиной челюстью. Тут же сновали не менее
дикие, хотя лучше вооруженные  низовые,  везущие  на  продажу  в  лагерь
сушеную рыбу, дичину и баранье сало; еще были чумаки с солью, степные  и
лесные пасечники да воскобои с медом,  боровые  поселенцы  со  смолою  и
дегтем; еще - крестьяне с  подводами,  реестровые  казаки,  белгородские
татары и один бог знает кто еще, какие-то побродяги -  сiромахи  с  края
света. По всему городу полно было пьяных; на Чигирин как раз приходилась
ночевка, а значит, и гульба. По всей площади раскладывали костры, там  и
тут  пылали  бочки  со  смолою.  Отовсюду  доносились  гомон  и   вопли.
Пронзительные голоса татарских дудок и бубнов мешались с ревом скота и с
тихогласным звучанием лир, под звон которых слепцы  пели  любимую  тогда
песню:

   Соколе ясний,
   Брате мiй рiдний,
   Ти високо лiтаєш,
   Ти далеко видаєш.

   Одновременно с этим  раздавалось  "ух-ха!  ух-ха!"  -  дикие  выкрики
перемазанных в дегте и совершенно хмельных казаков, пляшущих на  майдане
трепака.  Все  вместе  выглядело  жутко  и  неукротимо.  Зацвилиховскому
достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться  в  правоте  Барабаша  -
любой повод мог разбудить эти неудержимые стихии, скорые  до  грабежа  и
привычные к стычкам, без счета случавшимся по всей Украине. А за толпами
этими была еще Сечь, было Запорожье, пусть с некоторых пор  смирённое  и
после Маслова озера обузданное,  но  в  нетерпении  грызущее  удила,  не
забывшее давних привилегий,  ненавидящее  комиссаров  и  являвшее  собой
сплоченную  силу.  На  стороне  этой  силы  были  симпатии  несчислимого
крестьянства, менее терпеливого, чем в других областях Речи  Посполитой,