и те, кто помельче - владельцы слобод, наемщики экономий, - чего там!  -
даже люди Конецпольских, - все, как оно  по  соседству  бывает,  зная  о
распрях Чаплинского с  Хмельницким,  были  на  стороне  последнего,  ибо
Хмельницкий слыл знаменитым воином, немалые заслуги  в  разных  баталиях
снискавшим. Известно было  также,  что  сам  король  поддерживал  с  ним
отношения и высоко ценил его мнение.  Случившееся  же  воспринимали  как
обычную свару  шляхтича  со  шляхтичем,  а  подобные  свары  исчислялись
тысячами, и особенно в землях русских. На сей раз, как  всегда,  приняли
сторону того, кто умел завоевать себе  больше  симпатий,  не  загадывая,
какие из этого могут проистечь страшные последствия.  Лишь  много  позже
сердца запылали  ненавистью  к  Хмельницкому;  причем  одинаково  сердца
шляхты и духовенства обоих обрядов.
   Итак, все подходили  к  Скшетускому  с  квартами,  говоря:  "Пей  же,
пане-брате! Выпей и со мною! Да здравствуют вишневичане! Такой  молодой,
а уже в поручиках у князя. Vivat  князь Иеремия,
всем гетманам гетман! Куда угодно пойдем с князем Иеремией! На  турок  и
татар!  В  Стамбул!  Да  здравствует  милостиво  царствующий  над   нами
Владислав Четвертый!" Громче всех кричал пан  Заглоба,  готовый  даже  в
одиночку перепить и перекричать целый регимент.
   - Досточтимые господа! - вопил он, так что стекла в окошках  звенели.
- Уж я на его милость султана подал в суд за  насилие,  до  которого  он
допустил произойти со мною в Галате.
   - Не городи ты, ваша милость, чушь всякую, язык пожалей!
   -  То  есть  как,  досточтимые  господа?  Quatuor  articuli   judicii
castrensis;  stuprum,  incendium,  latrocinium  et  vis  armata  alienis
aedibus illata.  А разве же не
было это vis armata?
   - Чистый глухарь ты, сударь.
   - А я и в трибунал его!
   - Уймись же, ваша ми...
   - И кондемнату получу, и подлецом его оглашу; вот тебе  и  война,  но
уже с приговоренным к бесчестию.
   - Здоровье ваших милостей!
   Некоторые, однако, смеялись, а с ними и  пан  Скшетуский  -  ему  уже
малость ударило в голову; шляхтич же и  в  самом  деле,  точно  глухарь,
который собственным голосом упивается,  не  умолкая,  токовал  далее.  К
счастью,  тирады  его   были   прерваны   другим   шляхтичем,   который,
приблизившись, дернул болтуна за рукав  и  сказал  с  певучим  литовским
выговором:
   -  Так  познакомь  же,  сударь  добрый  Заглоба,  и  меня   с   паном
наместником... Познакомь же!
   - Обязательно! Непременно! Позволь, ваша  милость  наместник,  -  это
господин Сбейнабойка.
   - Подбипятка, - поправил шляхтич.
   - Один черт! Герба Сорвиштанец.
   - Сорвиглавец, - поправил шляхтич.
   - Один черт! Из Пёсикишек.
   - Из Мышикишек, - поправил шляхтич.
   - Один черт. Nescio ,  что  бы  я  предпочел.  Мышьи
кишки или песьи. Но жить - это уж точно! - ни в каких не  желаю,  ибо  и
отсидеться там трудновато, и  покидать  их  конфузно.  Ваша  милость!  -
продолжал он объяснять Скшетускому,  указывая  на  литвина,  -  вот  уже
неделю пью я на деньги этого шляхтича, у какового за поясом меч столь же
тяжеловесный, сколь и кошель, а кошель столь же  тяжеловесный,  сколь  и
разум, но если поил меня когда-нибудь больший чудак, пусть я буду  таким
же болваном, как тот, кто за меня платит.
   - Ну, объехал его! - смеясь, кричала шляхта.
   Однако литвин не сердился, он только  отмахивался,  тихо  улыбался  и
повторял:
   - От, будет уж вам, ваша милость... слухать гадко!
   Скшетуский с интересом приглядывался к новому  знакомцу,  и  в  самом
деле заслуживавшему называться чудаком.  Это  был  мужчина  росту  столь
высокого, что головою почти  касался  потолочных  бревен;  небывалая  же
худоба делала его и вовсе долговязым. Хотя весь он был  кожа  да  кости,
широкие плечи и жилистая шея свидетельствовали о  необычайной  силе.  На
удивление впалый живот наводил на мысль, что  человек  этот  приехал  из
голодного края, однако одет он был  изрядно  -  в  серую  свебодзинского
сукна, ладно сидевшую куртку с узкими  рукавами  и  в  высокие  шведские
сапоги, начинавшие на Литве  входить  в  употребление.  Широкий  и  туго
набитый лосевый пояс, не имея на чем держаться, сползал на самые  бедра,
а к поясу был привязан крыжацкий  меч,  такой  длинный,  что  мужу  тому
громадному почти до подмышек достигал.
   Но испугайся кто меча, тот бы сразу успокоился, взглянув на лицо  его
владельца.  Оно,  будучи,  как  и  весь  облик  этого  человека,  тощим,
украшалось двумя обвисшими бровями и парою таково же  обвислых  льняного
цвета усищ; однако при этом было столь открыто, столь  искренно,  словно
лицо ребенка. Помянутая обвислость усов и бровей  сообщала  литвину  вид
одновременно озабоченный, печальный и потешный.  Он  казался  человеком,
которым все помыкают, но Скшетускому понравился с первого взгляда за эту
самую открытость лица и ладную воинскую экипировку.
   - Пане наместник, - сказал тощий шляхтич, - значит, ваша  милость  от
господина князя Вишневецкого?
   - Точно.
   Литвин благоговейно сложил руки и возвел очи горе.
   - Ах, что за воитель это великий! Что за рыцарь! Что за вождь!
   - Дай боже Речи Посполитой таких побольше.
   - Истинно, истинно! А не можно ли под его знамена?
   Тут в разговор ввязался Заглоба:
   - И заимеет князь два вертела для кухни: один из этого сударя, другой
из его меча; а может, наймет вашу милость  заплечных  дел  мастером  или
повелит на вашей милости разбойников вешать. Нет! Скорее всего он  сукно
мундирное станет мерить! Тьфу! Ну как тебе, сударь, не совестно,  будучи
человеком и католиком, ходить длинным, словно serpens  или
басурманская пика!
   - Слухать гадко, - терпеливо сказал литвин.
   - Как же, сударь, величать вас? -  спросил  Скшетуский.  -  Когда  вы
представились, пан Заглоба так  вашу  милость  подъедал,  что  я,  прошу
прощения, ничего не смог разобрать.
   - Подбипятка.
   - Сбейнабойка.