поскольку под боком у него был Чертомлык, а на Чертомлыке -  безвластие,
разбой и воля. Так что пан хорунжий, хотя сам был  русином  и  преданным
восточного обряда сторонником, печально задумался.
   Человек  старый,  он  хорошо  помнил   времена   Наливайки,   Лободы,
Кремпского; украинскую вольницу знал на Руси  лучше  любого  другого,  а
зная еще и  Хмельницкого,  понимал,  что  тот  стоит  двадцати  Лобод  и
Наливаек. Поэтому понял он и всю опасность его на Сечь побега,  особенно
же с королевскими грамотами, про которые Барабаш рассказывал, что в  них
содержатся различные посулы казакам и призыв к сопротивлению.
   - Господин черкасский полковник! - сказал он  Барабашу.  -  Тебе  бы,
сударь, следовало на Сечь ехать,  влиянию  Хмельницкого  противустать  и
умиротворять, умиротворять!
   - Сударь хорунжий! - ответил Барабаш. - Я вашей  милости  сообщу  вот
что: всего лишь узнав о побеге Хмельницкого с грамотами,  половина  моих
черкасских людей нынешней ночью на Сечь сбежала. Мое время прошло. Мне -
могила, не булава!
   И действительно, Барабаш был солдат  бывалый,  но  человек  старый  и
влияния не имевший.
   За разговором дошли  до  квартиры  Зацвилиховского.  Старый  хорунжий
обрел меж тем в мыслях спокойствие, свойственное его голубиной душе,  и,
когда все уселись за штофом меду, сказал веселее:
   - Все это безделица, ежели  война,  как  поговаривают,  с  басурманом
praeparatur , а так оно вроде бы  и  есть;  ибо,
хотя Речь Посполитая войны не желает и немало  уже  сеймы  королю  крови
попортили, король, однако, на своем настоять может. Так  что  весь  этот
пыл можно будет повернуть на турка, и - в любом  случае  -  у  нас  есть
время. Я сам поеду изложить  дело  к  краковскому  пану  нашему  и  буду
просить, чтобы возможно ближе подтянулся к нам  с  войском.  Добьюсь  ли
чего, не знаю, ибо хотя он повелитель доблестный,  а  воин  опытный,  но
слишком уж полагается и на свое мнение,  и  на  свое  войско.  Ты,  ваша
милость господин черкасский полковник, держи казаков в руках, а ты, ваша
милость господин наместник, как прибудешь в Лубны, проси князя, чтобы  с
Сечи глаз не спускал. Пусть бы там и замыслили что заварить - repeto:  у
нас есть время. На Сечи народу сейчас мало: за рыбой  и  за  зверем  все
поразбрелись либо по всей Украине в селах сидят. Пока соберутся, много в
Днепре воды утечет. Да и княжеское имя страх наводит; а как узнают,  что
он на Чертомлык поглядывает, может, и будут сидеть тихо.
   - Я из Чигирина  могу  хоть  через  два  дня  отправиться,  -  сказал
наместник.
   - Вот и  хорошо.  Два-три  дня  потерпеть  можно.  Ты,  ваша  милость
правитель черкасский, пошли гонцов с изложением дела еще и  к  коронному
хорунжему, и ко князю Доминику. Да ты, сударь, уж и заснул, я гляжу!
   В самом деле - Барабаш, сложив на животе руки, сладко спал, а  спустя
некоторое время и похрапывать начал. Старый полковник если не  ел  и  не
пил, а оба этих занятия он предпочитал всему остальному, - спал.
   - Погляди, сударь мой, - тихо сказал Зацвилиховский наместнику. - И с
помощью этого старца варшавские сановники рассчитывают казаков  в  руках
держать. Бог с ними. Они и самому Хмельницкому  тоже  доверяли;  канцлер
даже с ним переговоры какие-то вел, а  он,  похоже,  доверие  коварством
оплатит.
   Наместник вздохнул в знак сочувствия старому хорунжему.  Барабаш  же,
громко всхрапнув, пробормотал сквозь сон:
   - Спаси Христе! Спаси Христе!
   - Когда же ты, сударь, собираешься  из  Чигирина  отбыть?  -  спросил
хорунжий.
   - Мне бы следовало дня  два  Чаплинского  подождать.  Он,  верно,  за
понесенную конфузию удовлетворение получить захочет.
   - Это уж нет. Скорее он людей своих, не ходи ты в княжеской форме, на
тебя наслал бы, но с князем задираться даже для  слуги  Конецпольских  -
дело рискованное.
   - Я его извещу, что жду, а дня через два-три  двинусь.  Засады  я  не
боюсь, при себе - саблю, а с собою людей имея.
   Сказав это, наместник простился со старым хорунжим и ушел.
   Над городом от костров, разложенных на майдане,  стояло  такое  ясное
зарево, что можно было подумать - целый Чигирин горит; гомон же и  крики
с наступлением ночи еще более усилились. Евреи, те из своих  жилищ  даже
высунуться не смели.  В  одном  конце  площади  толпы  чабанов  завывали
степные тоскливые песни. Дикие запорожцы плясали у  костров,  подкидывая
вверх шапки, паля из пищалей и четвертями поглощая горелку. То  там,  то
тут  затевались  потасовки,  усмиряемые  людьми  подстаросты.  Наместник
вынужден был расчищать дорогу рукоятью сабли,  а  несмолкаемые  казацкие
вопли и гам в какое-то  мгновенье  показались  ему  уже  голосом  бунта.
Казалось ему также,  что  видит  он  грозные  взгляды  и  слышит  тихую,
обращенную к нему брань. В ушах наместника еще звучали  слова  Барабаша:
"Спаси Христе! Спаси Христе!", и сердце в груди стучало сильней.
   В городе между тем чабанские хоры заходились все громче, а  запорожцы
стреляли из самопалов и наливались горелкой.
   Пальба и дикое "ух-ха! ух-ха!" доносились до наместниковых ушей  даже
и тогда, когда на своей квартире он расположился уже спать.

Глава III

   Спустя несколько дней отряд нашего наместника быстро  передвигался  в
сторону  Лубен.  Переправившись  через  Днепр,  пошли  широкою   степною
дорогой, соединявшей Чигирин через Жуки, Семи-Могилы и Хорол с  Лубнами.
Такой же тракт вел из княжеской столицы в Киев. В  прежние  времена,  до
расправы гетмана Жолкевского у  Солоницы,  дорог  этих  не  существовало
вовсе. В Киев из Лубен ездили степью и пущей, в Чигирин был путь водный,
а обратно - через Хорол. Вообще же приднепровский  этот  край  -  старая
половецкая земля -  совершенно  пустынный,  татарами  часто  навещаемый,
казакам доступный, заселен был разве что до Дикого Поля.
   Вдоль Сулы шумели громадные нехоженые и неброженые леса:  местами  по
низкому берегу ее и по низким поймам Рудой, Слепорода, Коровая, Иржавца,
Псла, а также прочих речек, речонок  и  притоков  образовывались  топкие
пространства, поросшие или непроходимым кустарником и лесом, или  травою
- в виде открытых луговин. В дебрях  тех  и  трясинах  находил  надежное
убежище разный зверь;  в  дремучих  лесных  потемках  обитало  несметное
множество бородатых туров, диких свиней и медведей, с ними соседствовала
несчислимая серая братия волков, рысей,  куниц,  стада  серн  и  красный
зверь сайгак; в болотах и речных рукавах бобры устраивали свои  гоны,  а