заткнутым за пояс турецким кинжалом, рукоять которого столь была  усеяна
каменьями, что сыпала во все  стороны  несметные  искры.  Человека,  так
одетого, всякий бы  наверняка  счел  скорее  панычем  высокородным,  чем
казаком; к тому же свобода держаться и господские  его  манеры  тоже  не
обнаруживали низкого происхождения. Подойдя к пану Лонгину, он  выслушал
историю о пращуре Стовейке и обезглавлении трех  крестоносцев,  а  затем
повернулся к наместнику  и,  словно  между  ними  ничего  не  произошло,
спросил совершенно непринужденно:
   - Ваша милость, как я слышал, из Крыма возвращаешься?
   - Из Крыма, - сухо ответил наместник.
   - Бывал там и я. И хотя в  Бахчисарай  не  заглядывал,  но  заглянуть
надеюсь, ежели некоторые благоприятные подтвердятся известия.
   - О каких известиях, сударь, говорить изволишь?
   - Ходят слухи, что, если  король  наш  милостивый  войну  с  турчином
начнет, князь-воевода в Крым с огнем и мечом  пожалует,  и  слухам  этим
рады по всей Украйне и на Низовье, ибо если не под его началом  погуляем
мы в Бахчисарае, тогда под чьим же еще?
   - Погуляем, истинный бог! - откликнулись Курцевичи.
   Поручику польстило  уважение,  с  каким  атаман  отзывался  о  князе,
поэтому он улыбнулся и сказал уже более мягким тоном:
   - Твоей милости, как я погляжу,  мало  прославивших  тебя  походов  с
низовыми.
   - Маленькая война - маленькая слава, великая война -  великая  слава.
Конашевич Сагайдачный не на чайках, но под Хотином ее добывал.
   В эту минуту отворилась дверь, и в комнату, ведомый под руку  Еленой,
тихо вошел Василь, самый старший из Курцевичей. Это был человек в зрелом
возрасте,  бледный,  исхудалый,   с   напоминающим   византийские   лики
отрешенным  и  печальным  лицом.  Длинные  волосы,  рано  поседевшие  от
горестей и страданий, падали ему на плечи, вместо глаз  видны  были  две
красные ямы; в руке он держал медный крест, которым стал осенять комнату
и всех присутствующих.
   - Во имя бога и отца, во имя спаса и  святой-пречистой!  -  заговорил
слепой. - Если вы апостолы и благую весть несете, добро  пожаловать  под
христианский кров. Аминь.
   - Извините, судари, - буркнула княгиня. - Он не в своем уме.
   Василь же, осеняя всех крестом, продолжал:
   - Яко стоит в "Трапезах апостольских": "Пролившие  кровь  за  веру  -
спасены будут; погибшие ради благ земных,  корысти  ради  или  добычи  -
прокляты будут..." Помолимтесь же! Горе вам, братья!  Горе  и  мне,  ибо
за-ради добычи творили мы войну! Господи, помилуй нас, грешных! Господи,
помилуй... А вы, мужи, издалека притекшие, какую весть несете?  Апостолы
ли вы?
   Он умолк и, казалось, ждал ответа, поэтому наместник  немного  погодя
отозвался:
   - Недостойны мы столь высокого чина. Мы всего лишь солдаты,  за  веру
умереть готовые.
   - Тогда спасены будете! - сказал слепой. - Но не настал для  нас  еще
день избавления... Горе вам, братья! Горе мне!
   Последние слова сказал он, почти стеная, и такое  безмерное  отчаяние
написано было на его лице, что гости не знали,  как  себя  повести.  Тем
временем Елена усадила слепого на стул, а сама, выскользнув в сени,  тут
же возвратилась с лютней.
   Тихие звуки  пронеслись  по  комнате,  и,  вторя  им,  княжна  запела
духовную песню:

   Ночью и днем я взываю в надёже!
   Снижди к слезам и моленьям усердным,
   Грешному стань мне отцом милосердным,
   Смилуйся, боже!

   Слепец откинул голову назад, вслушиваясь в  слова,  действовавшие  на
него, казалось, как целительный бальзам,  ибо  с  измученного  его  лица
постепенно исчезало выражение боли и страха;  потом  голова  несчастного
упала  на  грудь,  и  он  остался  сидеть,  словно  бы  в  полусне   или
полуоцепенении.
   - Если песню допеть, он и вовсе успокоится, - тихо сказала княгиня. -
Видите ли, судари, безумие его состоит в том, что он ждет апостолов;  и,
кто бы к нам ни приехал, он тотчас же выходит  спрашивать,  не  апостолы
ли...
   Елена между тем продолжала:

   Выведи, господи, дух удрученный, -
   Он заплутал в бездорожной пустыне;
   Он одинок, как в безбрежной пучине
   Челн обреченный.

   Нежный голос ее звучал все сильнее, и - с лютней в  руках,  с  очами,
вознесенными горе, - она была так пленительна, что наместник глаз с  нее
не сводил. Он загляделся на нее, утонул в ней  и  позабыл  обо  всем  на
свете.
   Восхищение наместника было прервано старой княгиней:
   - Довольно! Теперь он нескоро  проснется.  А  пока  что  прошу  ваших
милостей повечерять.
   - Пожалте на хлеб и соль! - эхом отозвались на слова  матери  молодые
Булыги.
   Господин Розван, будучи галантнейшим кавалером, подал  княгине  руку,
что увидев, пан Скшетуский двинулся тотчас к княжне Елене. Сердце, точно
воск, растаяло в нем, когда он ощутил на своей руке ее руку.  Глаза  его
засверкали, и он сказал:
   - Похоже, что и ангелы небесные не поют сладостнее, любезная панна.
   - Грех на душу берешь, рыцарь,  равняя  пение  мое  с  ангельским,  -
ответила Елена.
   - Не знаю, беру ли, но верно и то, что  охотно  дал  бы  я  себе  очи
выжечь, лишь бы до смерти пение твое слушать. Однако что  же  я  говорю!
Слепцом не смог бы я видеть тебя, что тоже мука непереносимая.
   - Не говори так, ваша милость: уехавши от нас завтра,  завтра  нас  и
позабудешь.
   - О, не случится это, ведь я, любезная панна, так тебя  полюбил,  что
до конца дней своих иного чувства знать не желаю, а этого -  никогда  не
избуду.