воображал   князя   неким   исполином,   статью    обыкновенных    людей
превосходящим, а князь оказался роста скорее низкого и довольно худощав.
Он был еще молод, будучи всего-навсего тридцати  шести  лет,  однако  на
лице его уже лежал отпечаток ратных трудов. Насколько в  Лубнах  жил  он
по-королевски,  настолько  во  время  частых  вылазок  и  походов  делил
невзгоды простого солдата: ел черный  хлеб  и  спал,  постлав  на  земле
войлок; и если большая часть жизни его проходила именно в ратных трудах,
то они и отразились на его облике. Во всяком случае, с  первого  взгляда
было  ясно,  что  это  внешность   человека   исключительного.   В   ней
чувствовались железная, несгибаемая воля и величие, перед которым всякий
невольно вынужден был склонить голову. Ясно было, что человек этот знает
и свою силу, и свое величие, и, возложи завтра на  него  корону,  он  не
удивится и не согнется под ее тяжестью.  Глаза  у  князя  были  большие,
спокойные, можно даже сказать, приятные, но казалось, что дремлют в  них
громы, и всякий знал - горе тем, кто эти громы разбудит.  Между  прочим,
никто не мог выдержать спокойный  блеск  этого  взгляда,  и,  случалось,
послы или бывалые придворные, явившись  пред  очи  Иеремии,  терялись  и
затруднялись слово сказать. И был  он  на  своем  Заднепровье  подлинным
королем. Из канцелярии его шли привилегии  и  жалованные  грамоты:  "Мы,
божьей милостию князь и господин",  и  т.  д.  Немногих  тоже  и  воевод
ясновельможных  полагал  он  равными  себе.  Князья,  происходившие   от
старинных могущественных родов, служили у него в маршалках.  Взять  хотя
бы  отца  Елены,  Василя  Булыгу-Курцевича,  родословная  которого,  как
поминалось выше, велась от Кориата, а на самом деле от самого Рюрика.
   Было в князе  Иеремии  что-то,  что,  несмотря  на  свойственную  ему
доброжелательность,   заставляло   людей   оставаться   на   расстоянии.
Расположенный всем сердцем к солдатам, он держал себя с ними  совершенно
по-свойски, с ним же фамильярничать  никто  не  смел.  И  тем  не  менее
рыцарство, прикажи он кинуться верхом с  днепровских  круч,  сделало  бы
это, не раздумывая.
   От матери-валашки  унаследовал  он  белокожесть,  схожую  с  белизной
раскаленного железа, пышущего жаром, и  черные,  цвета  воронова  крыла,
волосы, которые, по всей почти голове  обритые,  буйно  устремлялись  на
чело и, остриженные над бровями, наполовину лоб закрывали. Одевался он в
польский костюм, но об одежде не  очень  заботился  и  лишь  по  большим
праздникам облачался в богатое платье,  весь  тогда  сверкая  золотом  и
драгоценностями. Пан Лонгин несколькими  днями  позже  присутствовал  на
подобном торжестве. Князь принимал господина  Розвана  Урсу.  Посольские
аудиенции происходили всегда в так называемой голубой зале, так  как  на
потолке ее свод небесный купно со звездами кистью гданьщанина Хелма  был
изображен. Князь, как обычно в таких случаях, восседал под балдахином из
бархата и горностаев на  высоком,  напоминающем  трон,  стуле,  подножье
которого было оковано позолоченным металлом. Позади князя стояли  ксендз
Муховецкий, секретарь, маршалок князь Воронич, пан Богуслав Маскевич,  а
затем  пажи  и  двенадцать  одетых  на  испанский  манер   драбантов   с
алебардами; зала же была переполнена рыцарством в  роскошных  одеждах  и
уборах. Господин Розван от имени господаря просил князя влиянием своим и
наводящим страх именем добиться от  хана  запрещения  буджацким  татарам
учинять набеги на Валахию,  которыми  они  каждый  год  ужасный  урон  и
опустошения причиняли; на что князь ответил на превосходной латыни,  что
буджаки, мол, не очень-то и самому хану послушны, но все-таки, поскольку
в апреле ожидается Чауш-мурза, ханский посол,  то  через  него  и  будет
передан хану  соответствующий  запрос  касательно  валашских  обид.  Пан
Скшетуский предварительно  уже  сделал  реляцию  о  своем  посольстве  и
путешествии, а также обо  всем,  что  слышал  о  Хмельницком  и  бегстве
последнего на Сечь. Князь  принял  решение  перевести  несколько  полков
поближе к Кудаку, но особого значения делу этому не придал. А раз ничто,
казалось, не угрожало покою и могуществу заднепровской державы, в Лубнах
начались празднества и увеселения как в честь пребывания посла  Розвана,
так и по случаю того, что  господа  Бодзинский  и  Ляссота  торжественно
попросили от имени воеводского сына Пшиемского руку старшей княжны Анны,
на каковую просьбу получили и от князя, и  от  княгини  Гризельды  ответ
благоприятный.
   Один лишь не вышедший ростом  Володыёвский  страдал  среди  всеобщего
оживления, а когда Скшетуский попытался ободрить его, ответил:
   - Тебе хорошо! Стоит тебе захотеть, и Ануся Борзобогатая тут как  тут
будет. Уж она очень благосклонно тебя все время  вспоминала;  я  подумал
было, чтобы ревность в Быховце excitare ,  но  теперь
вижу, что его задумала она до петли довести  и  только  к  тебе  одному,
пожалуй, нежный в сердце сантимент питает.
   - Да при чем тут Ануся! Можешь за ней снова ухаживать - non  prohibeo
. Но о княжне Анне и думать забудь,  ибо  это  все
равно, что жар-птицу в гнезде шапкой накрыть.
   - Ох, знаю, знаю, что она жар-птица, и  от  горести  поэтому  умереть
мне, как видно, суждено.
   - Ничего, выживешь и тотчас влюбишься; только  в  княжну  Барбару  не
вздумай, потому что у тебя из-под носа ее другой воеводич утащит.
   - Ужели сердце - казачок,  которому  приказывать  можно?  Ужели  очам
запретишь созерцать столь дивное создание, княжну Барбару,  вид  которой
даже зверя дикого взволновать способен?
   - Вот те на! - воскликнул пан Скшетуский. - Вижу я, что ты и без моих
советов утешишься, но повторяю: вернись к  Анусе,  ибо  с  моей  стороны
никаких помех не будет.
   Ануся о Володыёвском, однако, не думала. Зато интриговало, дразнило и
злило Анусю равнодушие пана Скшетуского,  который,  возвратившись  после
столь долгой отлучки, даже и не взглянул на  нее.  Поэтому  по  вечерам,
когда князь с приближенными офицерами и дворянами  приходил  в  гостиную
княгини развлечься беседою, Ануся, выглядывая из-за спины своей  госпожи
(княгиня была высокая, а она махонькая), сверлила черными своими глазами
наместника, пытаясь угадать причину. Однако взор Скшетуского, а также  и
мысли пребывали невесть где, а если взгляд его и обращался к девушке, то
такой задумчивый и отсутствующий, словно бы поручик  глядел  не  на  ту,
которой в свое время пел:

   Ты жесточе, чем орда,
   Corda полонишь всегда!..

   "Что с ним?" - спрашивала себя избалованная вниманием любимица  всего
двора  и,  топнув  маленькой  ножкою,  принимала  решение  в  этом  деле
разобраться. Если говорить по совести, в  Скшетуского  она  влюблена  не