авангарде, клялись, что видели  те  самые  fines  ,  на
каковых orbis terrarum  кончается.
   Наместник, в свою очередь, рассказывал товарищам про Крым, где пробыл
почти полгода в ожидании ответа его милости хана, про тамошние города, с
древних времен существующие, про татар, про их военную силу и,  наконец,
про страх, в каковой они впали, узнав  о  решающем  походе  на  Крым,  в
котором все силы Речи Посполитой должны будут участвовать.
   Так проводили они в разговорах вечера, ожидая  князя;  еще  наместник
представил близким друзьям пана Лонгина Подбипятку, который, как человек
приятнейший, сразу пришелся всем по  сердцу,  а  показавши  во  владении
мечом сверхчеловеческую силу свою, завоевал всеобщее уважение.  Кое-кому
рассказал уже литвин и о предке Стовейке, и о трех  срубленных  головах,
единственно насчет своего обета умолчав, ибо не хотел сделаться объектом
шуток. Особенно подружились они с Володыёвским по  причине,  как  видно,
схожей сердечной чувствительности; уже спустя несколько дней ходили  они
вместе вздыхать на вал - один по  поводу  звездочки,  мерцавшей  слишком
высоко, и потому недосягаемой, alias   по  княжне  Анне,
второй - по незнакомке, от которой отделяли его три обетованные головы.
   Звал даже Володыёвский пана Лонгина в драгуны, но литвин бесповоротно
решил записаться в панцирные,  чтобы  служить  под  Скшетуским,  не  без
удовольствия узнав в Лубнах, что тот  считается  рыцарем  без  страха  и
упрека и одним из лучших княжеских офицеров. К тому же  в  хоругви,  где
пан  Скшетуский  был  поручиком,   открывалась   ваканция   после   пана
Закревского, прозванного "Miserere mei" ,  который
вот уже две недели тяжко болел и был безнадежен, ибо от сырости все раны
его пооткрывались. Так что к сердечной тоске наместника  добавилась  еще
печаль по поводу предстоящей потери  старого  товарища  и  многоопытного
друга, и по нескольку часов в день Скшетуский ни на шаг  не  отходил  от
больного, утешая беднягу и вселяя в него надежду, что  не  в  одном  еще
походе повоюют они.
   Но старик в утешениях  не  нуждался.  Он  весело  умирал  на  жестком
рыцарском ложе, обтянутом лошадиною шкурою, и с  почти  детской  улыбкой
глядел на распятие, висевшее на стене. Скшетускому же отвечал:
   - Miserere mei, ваша милость поручик, а я пойду себе по свой небесный
кошт. Тело мое уж очень от ран дырявое, и опасаюсь я, что  святой  Петр,
каковой является маршалом божьим и за благолепием в небесах приглядывать
обязан, не пустит меня в столь дырявой  оболочке  в  рай.  Но  я  скажу:
"Святый Петруня! Заклинаю тебя ухом Малховым не отвращаться, ведь это же
поганые попортили мне одежку телесную... Miserere  mei!  А  ежели  будет
какой поход святого Михаила на адское воинство,  так  старый  Закревский
еще пригодится!"
   Вот почему поручик, хотя, будучи солдатом, много  раз  и  сам  смерть
видел, и бывал причиною чужой  смерти,  не  мог  сдержать  слез,  слушая
старика, кончина которого была подобна тихому солнечному закату.
   И вот как-то  поутру  колокола  всех  лубенских  костелов  и  церквей
возвестили о смерти Закревского. Как раз в этот день  приехал  из  Сенчи
князь, а с ним господа Бодзинский, Ляссота, весь двор и множество шляхты
в нескольких десятках карет, так  как  съезд  у  пана  Суффчинского  был
немалый. Князь, желая отметить заслуги покойного и показать, сколь ценит
он людей рыцарского склада, устроил пышные похороны. В траурном  шествии
участвовали все полки, стоявшие в  Лубнах,  на  валу  палили  из  ручных
пищалей и мушкетов. Кавалерия шла по  городу  от  замка  до  приходского
костела в боевом строю, но с зачехленными знаменами; за нею, держа ружья
дулами вниз, следовали пехотные полки. Князь в трауре ехал за  гробом  в
золоченой карете,  запряженной  осьмериком  белых  как  снег  лошадей  с
выкрашенными в пунцовый цвет гривами  и  хвостами  и  с  пучками  черных
страусовых перьев на макушках. Впереди кареты следовал  отряд  янычар  -
личная охрана князя, а позади на превосходных лошадях - пажи, одетые  на
испанский  манер;  за  ними  высокие  придворные  сановники,  стремянные
дворяне, камердинеры,  наконец,  гайдуки  и  выездные  лакеи.  Процессия
остановилась сперва у дверей приходского костела, где ксендз  Яскульский
встретил гроб речью, начинавшейся: "Куда ты уходишь от нас,  досточтимый
Закревский?" Потом сказали прощальные слова некоторые из присутствующих,
а среди них и Скшетуский, как начальник и  друг  покойного.  Затем  гроб
внесли в костел и тут наконец  произнес  речь  златоуст  из  златоустов,
ксендз-иезуит Муховецкий, говоривший столь возвышенно и красиво, что сам
князь прослезился, ибо был повелитель с весьма отзывчивым сердцем и отец
солдатам. Дисциплины спрашивал он  железной,  но  в  щедрости,  ласковом
отношении к людям и благорасположении, которыми дарил не  только  солдат
своих, но и жен их с детьми, с ним никто не мог  равняться.  К  бунтарям
грозный и безжалостный, был он истинным благодетелем не  только  шляхте,
но и всем своим подданным. Когда  о  сорок  шестом  годе  саранча  поела
урожай, он за целый год  спустил  чиншевикам  уплату  чинша,  народу  же
распорядился выдавать зерно из закромов, а после хорольского пожара всех
горожан два месяца содержал на свой счет.  Арендаторы  и  подстаросты  в
экономиях трепетали,  как  бы  до  княжеских  ушей  не  дошли  жалобы  о
каких-либо  злоупотреблениях  или  обидах,   народу   чинимых.   Сиротам
обеспечивалось такое попечение, что на Заднепровье называли их "княжьими
дитынами". За этим присмотр осуществляла сама княгиня Гризельда, имея  в
помощниках отца Муховецкого. И царили по всем княжьим  уделам  достаток,
лад, справедливость, спокойствие, но и страх  тоже,  ибо  довольно  было
малейшего неповиновения, и князь не знал удержу в  гневе  и  наказаниях;
так в натуре его сочетались великодушие с суровостью. А в те времена и в
тех краях подобная суровость только и давала возможность житью и усердию
человеческому  укореняться  и  пускать  побеги,  только   благодаря   ей
возникали города и села, хлебопашец одерживал верх над грабителем, купец
безмятежно вел  свою  торговлю,  колокола  мирно  созывали  верующих  на
молитву, враг не смел нарушить рубежа,  разбойные  шайки  или  гибли  на
колах,  или  преображались  в  регулярных  солдат,  а   пустынный   край
процветал.
   Дикой земле и диким обитателям ее именно такая  рука  и  была  нужна,
ведь с Украйны на  Заднепровье  тянулся  самый  беспокойный  народ:  шли
поселенцы, привлекаемые наделом и тучностью земли, беглые  крестьяне  со
всех концов Речи Посполитой, преступники, сбежавшие из  узилищ,  словом,
как сказал бы Ливий: "Pastorum convenarumque  plebs  transfuga  ex  suis
populis" . Держать их в узде, превратить в  мирных  поселенцев  и
привить вкус к оседлой жизни только и мог такой лев,  от  рыка  которого
всё трепетало.
   Пан Лонгинус Подбипятка, впервые в жизни князя на  похоронах  увидав,
собственным глазам не поверил. Будучи столько наслышан о его  славе,  он