не близка, не пренебрегите моим и сыновей моих кровом, под  которым  вам
будут рады. Мы из Разлогов-Сиромах. Я - вдова князя Курцевича-Булыги,  а
это не дочка моя, но  дочь  покойного  Курцевича-старшего,  брата  моего
мужа, отдавшего сироту свою в наше попечение. Сыны мои сейчас дома, а  я
возвращаюсь из Черкасс,  куда  к  алтарю  святой  пречистой  со  вкладом
ездила. И вот на обратном пути случилась с нами  эта  неприятность,  так
что, ежели бы не политес ваших милостей, нам, пожалуй,  пришлось  бы  на
дороге заночевать.
   Княгиня говорила бы еще,  но  вдалеке  показались  приближавшиеся  на
рысях телеги в сопровождении множества  посольских  каралашей  и  солдат
Скшетуского.
   -  Так  вы,  сударыня,  вдова  князя  Василя  Курцевича?  -   спросил
наместник.
   - Нет! - резко и словно бы гневливо возразила княгиня. -  Я  -  вдова
Константина, а это - дочь Василя, Елена!  -  сказала  она,  указывая  на
девушку.
   - О князе Василе много в Лубнах разговору. Был он и воин  великий,  и
покойного князя Михаила наперсник.
   - В Лубнах не бывала, - с некоторым высокомерием сказала княгиня, - и
про его воительство не наслышана, но про дальнейшие деяния и  вспоминать
не стоит, ибо про них и так всем все известно.
   Слушая это, княжна Елена, словно цветок, подрезанный косой,  опустила
голову, а наместник незамедлительно сказал:
   - Такого, сударыня, не говори.  Князь  Василь,  из-за  ужасной  error
 правосудия людского приговоренный  к  лишению  добра  и
живота, вынужден был бегством спастись, но  затем  невинность  его  была
доказана,  о  чем  тоже  и  оглашено  было,  и  честь  ему,   как   мужу
добродетельному,   вернули;   а   чести   тем   больше,   чем    большая
несправедливость совершилась.
   Княгиня быстро глянула на наместника, и на неприятном, резком лице ее
сделался заметен гнев. Однако в пане Скшетуском, хоть был  он  человеком
молодым, воплощалось столько рыцарского достоинства, а  взгляд  его  был
так ясен, что возразить она не решилась, но зато  повернулась  к  княжне
Елене.
   - Девицам этого знать не положено. Пойди-ка да присмотри, чтобы клажу
из колымаги переложили на те возы, в которых мы поедем с  позволения  их
милостей.
   - Разреши же, барышня-панна, помочь тебе, - сказал наместник.
   Они вдвоем пошли к колымаге, а когда оказались друг  против  друга  у
противоположных дверец, шелковая бахрома  очей  княжны  распахнулась,  и
взор ее, словно теплый и ясный луч солнца, упал на лицо поручика.
   - Как мне благодарить вашу милость, сударь... - сказала она  голосом,
показавшимся  наместнику  сладостной  музыкой,  звукам  лютни  и   флейт
подобной, - как мне благодарить тебя за то, что вступился за достоинство
отца моего, противу кривды, которая от родственников ему делается.
   - Милостивая панна, - ответил наместник, чувствуя, что сердце тает  в
груди его, как снег весною, - да не  оставит  меня  господь,  а  я  ради
благодарности твоей готов хоть в огонь прыгнуть,  а  то  и  вовсе  кровь
отдать, но если столь велико  желание,  то  невелика  заслуга,  а  ввиду
малости ее не подобает мне благодарной платы из уст твоих принимать.
   - Ежели пренебрегаешь ею, сударь, то я, бедная сирота, даже не  знаю,
как по-иному благодарность выразить.
   - Не пренебрегаю я, - с возрастающим пылом возразил наместник,  -  но
немалый сей фавор жажду заслужить долгой и преданной  службой  и  о  том
лишь  прошу,  чтобы  любезная  барышня  принять  от  меня   службу   эту
благоволила.
   Княжна, слыша такие слова, снова смешалась, покраснела,  потом  вдруг
кровь отхлынула от  ее  щек,  и,  закрыв  лицо  ладонями,  она  ответила
огорченным голосом:
   - Одни несчастья принесет вашей милости служба эта.
   А наместник наклонился к дверцам коляски и сказал тихо и трогательно:
   - Принесет, что бог пошлет. А хоть бы и  страданье!  Все  равно  я  к
ногам твоим, милостивая панна, упасть готов и ее вымаливать.
   - Возможно ли, едва увидев меня, столь огромное желание  к  услужению
возыметь?
   - Стоило мне тебя увидеть,  как  я  о  себе  тотчас  думать  забыл  и
чувствую, что вольному до сих пор солдату в раба, кажется,  превратиться
придется; но на то, как видно, воля божья. Сердечная страсть, она стреле
подобна, неожиданно грудь пронзающей: и вот я сам удар ее  почувствовал,
хотя еще вчера не поверил бы, скажи мне кто, что такое может случиться.
   - Если ваша милость вчера бы не поверил, как же  я  сегодня  поверить
могу?
   - Время, любезная панна,  убедит  тебя  в  том.  А  искренность  хоть
сейчас, не только в словах моих, но и на лице увидеть можешь.
   И снова шелковые завесы девичьих очей распахнулись,  и  взору  княжны
открылось благородное и мужественное лицо  молодого  воина:  взгляд  его
исполнен был такого восхищения, что лицо ее покрылось  густым  румянцем.
Но теперь очей она не опускала, и  он  какое-то  время  впивал  сладость
дивного этого взора.  И  глядели  они  так  друг  на  друга,  точно  два
существа, которые хоть и встретились  на  большой  дороге  в  степи,  но
знают, что избрали один другого раз и навсегда  и  души  их,  точно  два
голубя, начинают свой полет одна к другой.
   Минута  упоения  этого  была  прервана  резким  голосом  Курцевичихи,
звавшей княжну. Подъехали телеги.  Каралаши  начали  переносить  на  них
поклажу из колымаги, и скоро все было готово.
   Учтивый боярин господин Розван Урсу уступил дамам собственную карету,
наместник сел в седло, и все двинулись.
   День уже клонился на покой. Разлившиеся воды Кагамлыка сияли  золотом
заходящего солнца и пурпуром заката.  Высоко  в  небе  собрались  стайки
легких туч; они, постепенно алея, тихо  двигались  к  горизонту,  точно,
утомясь парением в  поднебесье,  собирались  улечься  спать  в  какую-то
неведомую колыбель. Скшетуский ехал рядом с княжной, но  беседою  ее  не
занимал, потому что говорить, как  они  только  что  разговаривали,  при
посторонних не мог, а слова, ничего не  значащие,  на  язык  не  шли.  И
только чувствовал он в своем сердце сладость,  а  в  голове  его  что-то
шумело, точно вино.
   Вся процессия бодро устремлялась вперед,  и  тишину  нарушало  только
фырканье лошадей да звон  стремени  о  стремя.  Потом  на  задних  возах
каралаши затянули тоскливую валашскую песню, однако  вскоре  умолкли,  и
тогда  сделался  слышен  гнусавый   голос   пана   Лонгина,   благолепно