мужа сего было явно что-то необыкновенное - некая скрытая сила, которою,
точно  пламя  жаром,  дышал  весь  его  облик;  некая   железная   воля,
свидетельствовавшая, что человек этот ни перед чем и  ни  перед  кем  не
отступит.  Такою  же  волею  исполнен  был   и   облик   князя   Иеремии
Вишневецкого, но то, что  у  князя  было  врожденным  натуры  свойством,
присущим высокому происхождению и положению, в муже неизвестного  имени,
затерявшемся в степной глуши, могло озадачить.
   Пан Скшетуский основательно призадумался. То ему приходило в  голову,
что незнакомец, возможно, какой-то именитый изгнанник,  скрывавшийся  от
приговора в Диком Поле; то -  что  перед  ним  вожак  разбойной  ватаги.
Последнее, однако, было неправдоподобно. И платье, и речь этого человека
свидетельствовали прямо противоположное.  Поэтому  наместник,  оставаясь
все время настороже, не знал, что и думать, а между тем Абданк уж и коня
себе подать приказал.
   - Сударь наместник, - сказал он, -  нам  пора.  Позволь  же  еще  раз
поблагодарить тебя за спасение, и дай мне боже отплатить тебе таковою же
услугой!
   - Не знал я, кого спасал, оттого и благодарности не заслуживаю.
   - Скромность это в тебе говорит, отваге твоей не уступающая. Прими же
от меня сей перстень.
   Наместник, смерив Абданка взглядом, поморщился и отступил на  шаг,  а
тот, с отцовской прямо-таки  торжественностью  в  манерах  и  в  голосе,
продолжал:
   - Взгляни  же.  Не  драгоценностью  этого  перстня,  но  другими  его
достоинствами дарю я тебя. Будучи молодых лет и в  басурманской  неволе,
получил я его от богомольца, который  из  Святой  Земли  возвращался.  В
камушке  оном  заключен  прах  гроба   господня.   От   подарка   такого
отказываться  не  годится,  хоть  бы  даже   он   из   ославленных   рук
воспоследовал. Ты, сударь, человек молодой и  солдат,  а  коль  скоро  и
старость, могиле близкая, не ведает, что с нею перед кончиною  случиться
может, что же тогда говорить о младости? Имея впереди век долгий,  ей  с
куда  большими  превратностями  суждено  столкнуться!  Перстень  же  сей
убережет тебя от беды и охранит, когда наступит година судная, а  должен
я тебе сказать, что година эта уже грядет в Дикое Поле.
   Наступило молчание; слышно было только попыхиванье костра  и  конское
фырканье.
   Из дальних камышей донесся  тоскливый  волчий  вой.  Внезапно  Абданк
сказал как бы сам себе:
   - Година судная грядет в Дикое Поле,  а  когда  нагрянет,  задивиться
весь свiт божий...
   Наместник,  озадаченный  словами  странного  мужа,  машинально   взял
перстень.
   Абданк же устремил взгляд в  степную  темную  даль,  потом  не  спеша
поворотился и сел на коня. Молодцы ждали его у подножья.
   - В путь! В путь!.. Оставайся в здравии, друже-жолнер!  -  сказал  он
наместнику. - Времена теперь такие, что брат брату не  доверяет,  оттого
ты и не знаешь, кого спас; я ведь имени своего тебе не сказал.
   - Ваша милость не Абданк, значит?
   - Это мой герб...
   - А имя?
   - Богдан Зиновий Хмельницкий.
   Сказавши это, он съехал по склону. За ним двинулись и молодцы. Вскоре
сокрыла их тьма и ночь. И лишь когда отдалились они этак  на  полверсты,
ветер принес к костру слова казацкой песни:

   Ой, визволи, боже нас всiх, бiдних невiльникiв,
   3 тяжкой неволi,
   3 вiри басурманськой -
   На яснiї зорi,
   На тихiї води,
   У край веселий,
   У мир хрещений. -
   Вислухай, боже, у просьбах наших,
   У нещасних молитвах,
   Нас, бiдних нивiльникiв.

   Голоса помалу стихали, а потом  слились  с  ветерком,  шелестевшим  в
камышах.

Глава II

   Прибыв утром следующего дня в Чигирин, пан Скшетуский стал на  постой
в доме князя Иеремии, где имел достаточно времени  дать  людям  и  коням
отдохнуть и отдышаться после долгого из Крыма  путешествия,  которое  по
причине высокой воды и необычайно быстрого днепровского течения пришлось
проделать по суше, поскольку ни один байдак не мог в  ту  зиму  проплыть
вверх по Днепру. Сам Скшетуский сперва тоже малость  отдохнул,  а  потом
отправился к пану Зацвилиховскому, бывшему  комиссару  Речи  Посполитой,
старому солдату, который, не служа у князя, был тем не  менее  княжеским
наперсником и другом. Наместник намеревался разузнать, не  поступало  ли
из Лубен каких распоряжений. Князь, однако, никаких особых  распоряжений
не оставлял, а просто велел Скшетускому, в случае,  если  ханский  ответ
будет благоприятным, не спешить,  чтобы  людям  и  коням  без  нужды  не
утомляться. К хану же у князя дело было вот какое:  он  просил  наказать
нескольких  татарских  мурз,  самовольно   учинивших   набеги   на   его
заднепровскую державу, которых, к слову сказать, он и  сам  основательно
поколотил.  Хан,  как  и  ожидалось,  ответил  благоприятно  -  пообещал
прислать  в  апреле  особого  посла,  наказать  ослушников,  а   надеясь
заслужить себе благорасположение столь  прославленного  воителя,  послал
ему со Скшетуским кровного коня и соболий шлык. Пан Скшетуский, завершив
с немалым почетом посольство, само  по  себе  служившее  доказательством
великого от князя фавору,  очень  обрадовался,  что  ему  дозволяется  в
Чигирине  пожить  и  что  с  возвращением  не   торопят.   Зато   старый
Зацвилиховский  был  куда  как  озабочен  событиями,  происходившими   с
некоторых пор в городе. Оба отправились к Допулу, валаху,  державшему  в
городе корчму и погребок, и там, хотя время было еще раннее, застали без
числа шляхты, так как день был базарный, да  к  тому  же  на  день  этот
приходился скотопрогонный привал,  ибо  скот  в  лагерь  коронных  войск
прогонялся через Чигирин; так что и народу понаехало множество.  Шляхта,
как всегда, собиралась на базарной площади в  так  называемом  Звонецком