серых сумерках утра  все  явственней  вырисовывались  очертания  конских
голов, фигуры людей, копья, прапорцы и,  наконец,  пехотные  полки.  Они
первыми пришли в движение и поплыли во мгле неприятелю навстречу, как бы
двумя  потоками  обтекая  с  боков  конницу;  затем   двинулась   легкая
кавалерия, оставляя в средине широкую дорогу, по  которой  в  надлежащий
момент должны были промчаться гусары.
   Каждый командующий  пехотным  полком,  каждый  ротмистр  уже  получил
инструкцию и знал, что положено ему делать. Пушки Контского  ревели  все
мощнее, вызывая столь же мощный рев с турецкой стороны. Но вот защелкали
мушкетные выстрелы, призывный вопль облетел лагерь - грянул бой.
   Все застила мгла, но отголоски сражения доходили и до гусаров. Слышны
были выстрелы, лязг орудий, крики людей. Гетман - он  оставался  до  сей
поры с гусарами и беседовал с воеводой русским  -  вдруг  умолк  и  стал
прислушиваться, а потом сказал воеводе:
   - Пехота с ямаком бьется, те, что впереди, там в шанцах, смяты уже.
   Эхо выстрелов ослабло, когда грянул вдруг оглушительный залп - один и
другой. Очевидно было, что легкие хоругви одолели спаги и лицом  к  лицу
столкнулись с янычарами.
   Великий гетман вздыбил коня и молнией помчался с группой приближенных
к месту сражения; воевода русский  с  пятнадцатью  гусарскими  хоругвями
стоял наготове, ожидая только знака, чтобы двинуться на подмогу и решить
судьбу сражения.
   Ожидали они довольно долго, пока там,  в  глубине  табора,  кипело  и
гудело все страшнее.  Битва,  казалось,  перекатывалась  то  вправо,  то
влево, то в сторону литовских войск, то к воеводе  бельскому  -  подобно
громовым перекатам во время грозы.  Орудийные  выстрелы  турков  редели,
зато артиллерия Контского била с удвоенной  силой.  Спустя  час  воевода
русский почувствовал, что центр битвы снова  переместился  и  происходит
она как раз напротив его гусаров.
   В эту минуту примчался во главе своих людей великий гетман. Глаза его
сияли. Осадив коня перед воеводой русским, он крикнул:
   - За дело, с богом!
   - За дело! - гаркнул воевода.
   Его команду подхватили ротмистры. Лес  копий  с  грозным  шумом  враз
склонился к конским головам, пятнадцать хоругвей конницы, привыкшей  все
крушить на своем пути, тяжкой тучей двинулись вперед.
   С того самого времени, когда в трехдневной битве  под  Варшавой   литовские гусары под началом Полубинского расщепили будто  клином
шведскую армию и прошли сквозь нее, никто не помнил столь мощной  атаки.
Рысью с места взяли  хоругви,  но  шагов  через  двести  ротмистры  дали
команду: "Вскачь!", гусары,  заявив  о  себе  криками:  "Бей!  Убивай!",
пригнулись в седлах, и  кони  стремительно  понесли  их  вперед.  Лавина
вихрем мчавшихся коней, железных  рыцарей,  склоненных  копий  была  как
необузданная стихия. И надвигалась как гроза, как  бушующие  волны  -  с
шумом и грохотом. Земля стонала под ее тяжестью, и ясно было, что,  даже
если никто из гусар копьем  не  нацелится,  сабли  не  выхватит,  они  с
разбегу самим весом своим повалят, сомнут, втопчут в землю все на  своем
пути, как смерч, что ломает и валит лес. Так домчались они до кровавого,
трупами устланного поля, где кипело сражение. Легкие хоругви бились  еще
на флангах с турецкой конницей и сумели значительно потеснить ее, однако
в средине еще стояли необоримой стеной сомкнутые шеренги янычар. Не одна
легкая хоругвь уже разбилась о них, как  волна,  что  катит  из  морских
просторов и разбивается о  скалистый  берег.  Сокрушить  их,  превозмочь
предстояло теперь гусарам.
   Десятки тысяч янычарских ружей грянули враз, "как один выстрел".  Еще
минута: янычары напряжены, при виде  смертоносной  лавины  кто-то  щурит
глаза, у кого-то, сжимая пику, дрожит рука,  сердце  колотится  молотом,
зубы стиснуты, бурно вздымается грудь.
   А те все ближе, ближе, уже слышно громкое дыхание коней - сама гибель
летит, смерть летит!
   "Аллах!.. Иисус, Мария!" - два  ужасных,  словно  и  не  человеческих
вопля слились воедино. Живая  стена  колеблется,  поддается  -  рухнула!
Сухой треск ломаемых копий на мгновенье заглушил все прочие звуки, затем
слышится скрежет железа и грохот - будто тысячи молотов  что  есть  силы
лупят по наковальне, и удары - будто тысячи цепов молотят зерно на току,
и крики, множество криков, и стоны, и одиночные выстрелы из  мушкетов  и
рушниц, и вопль  ужаса.  Атакующие  и  атакуемые  смешались  в  каком-то
немыслимом коловороте; закипела жестокая  сеча,  в  вихре  боя  потоками
льется кровь - дымящаяся, теплая, сырым запахом насыщает воздух.
   Первые, вторые, третьи, десятые  шеренги  янычар  падают  во  прах  -
опрокинутые,   копытами   задавленные,   копьями    исколотые,    мечами
изрубленные. Но белобородый Кяйя,  "божественный  лев",  бросает  в  бой
свежие рати. Янычарам нипочем, что многих из них выбило и положило,  как
градом выбивает ниву, -  они  дерутся.  Охваченные  яростью,  они  несут
смерть и смерти жаждут. Лавина коней грудью напирает на янычар,  теснит,
валит, а они ножами вспарывают лошадям брюхо, тысячи сабель рубят их без
роздыха, лезвия взметываются как молнии и обрушиваются на  головы,  шеи,
руки, а они секут конников по ногам, по коленям, взвиваются и кусают как
ядовитые гады - гибнут, отмстив.
   Кяйя, "божественный лев", бросает в пасть смерти все  новые  шеренги;
кликами увлекает в бой и сам с  вознесенной  кривой  саблею  кидается  в
пучину. Но вот гусар-исполин,  изничтожающий  все  на  своем  пути,  как
пламя, настиг белобородого старца и, встав  в  стременах,  чтобы  мощнее
нанести удар, со всего маху обрушил меч на седую  голову.  Не  выдержала
удара ни сабля,  ни  выкованная  в  Дамаске  мисюрская  шапка,  и  Кяйя,
рассеченный до самых почти плеч, упал на землю как громом пораженный.
   Нововейский (а это был он) и перед тем уже сеял окрест ужас и смерть,
ибо никто не мог противостоять его силе и мрачному ожесточению,  на  сей
раз  великую  оказал  битве  услугу,  сразивши  старца,   который   один
поддерживал до той поры накал битвы.  Страшным  криком  откликнулись  на
смерть своего вождя янычары, и несколько  десятков  ружей  нацелились  в
грудь молодому  рыцарю,  а  он  обернулся  к  ним,  лицом  мрачной  ночи
подобный. И прежде чем рыцари  подоспели  на  подмогу,  грянул  залп,  и
вздыбил коня Нововейский, и  стал  клониться  в  седле.  Двое  товарищей
подхватили его под руки,  и  вдруг  улыбка,  давно  не  виданный  гость,
прояснила хмурый его лик, и тотчас глаза его  закатились,  а  побелевшие
губы шепнули слова, какие в шуме битвы невозможно было расслышать.
   Тем временем дрогнули последние ряды янычар.  Воинственный  Яниш-паша
хотел было возобновить битву, но безумство страха овладело уже людьми, и
тщетны оказались все усилия. Смешались, сбились в кучу все шеренги -  их
теснили, били, топтали, рубили - оправиться они уже не могли. И  наконец