- Теперь коннице черед пришел, но это уж завтра.
   Никто, однако, ни в польском, ни в турецком стане и ведать не  ведал,
что гетман замышляет соединенную атаку всех сил отложить  до  следующего
утра. Напротив, офицеры-порученцы помчались к ротмистрам с распоряжением
во всякую минуту  быть  готовыми.  Пехота  стояла  сомкнутая  строем,  у
конников руки, сабли, копья рвались к бою. Люди изголодались, иззябли  и
потому с нетерпением ожидали приказа.
   Но шли часы, а приказа все не было. Ночь стала черной как траур.  Еще
днем началось ненастье, а в полночь сорвался  сильный  ветер  с  ледяным
дождем и снегом. Порывы ветра пронизывали до  костей,  кони  едва  могли
устоять на месте, люди цепенели. Даже трескучий мороз не мог бы докучать
сильнее, нежели этот будто плетью секущий ветер,  и  снег,  и  дождь.  В
напряженном ожидании приказа невозможно было и думать о  еде,  питье,  о
том,  чтобы  разжечь  огонь.  Время  с  каждым  часом  становилось   все
враждебнее. То была памятная ночь, "ночь  мучений  и  щелканья  зубами".
Ежеминутно слышались голоса ротмистров: "Стоять! Стоять!", и не  смевший
ослушаться солдат стоял в боевой готовности, недвижимо и терпеливо.
   А по другую сторону, во мраке, под  дождем,  на  ветру,  в  такой  же
готовности стояли окостеневшие от холода турецкие полки.
   И там никто не жег огня, никто не ел, не пил. Атака всех польских сил
ожидалась с минуты на минуту, и потому спаги не выпускали сабли из  рук,
а янычары стояли стеной с заряженными самопалами.
   Выносливый польский солдат, приученный к суровой зиме,  еще  способен
был выдержать такую ночь, но эти люди, выросшие в мягком климате Румелии
или средь малоазиатских пальм, совсем изнемогали. Хуссейну наконец  ясно
стало, отчего Собеский не начинает атаки: леденящий дождь был  наилучшим
союзником ляхов. Было очевидно - если спаги  и  янычары  простоят  здесь
двенадцать часов, завтра они как  снопы  повалятся  на  землю,  даже  не
пытаясь защищаться, разве что жар битвы их согреет.
   Уразумели это и поляки, и турки. Около четырех часов ночи к  Хуссейну
прибыли два паши:  Яниш-паша  и  Кяйя  -  предводитель  янычар,  старый,
испытанный, отличный полководец. Печаль и тревогу выражали их лица.
   - О господин, -  начал  Кяйя,  -  если  агнцы  мои  до  рассвета  так
простоят, на них ни пуль, ни мечей не понадобится!
   - О господин, - сказал Яниш-паша, - мои спаги закоченеют и драться не
станут.
   Хуссейн дергал себя  за  бороду,  предвидя  поражение  и  собственную
погибель. Но что было  делать?  Позволь  он  людям  хотя  бы  на  минуту
ослабить боевой порядок, разжечь огонь, согреться  теплой  пищей,  атака
началась бы немедля. И так со стороны валов время от  времени  слышались
звуки рожков, словно сигнал коннице к выступлению.
   Кяйя и Яниш-паша видели один только выход: не ждать  атаки,  а  самим
всеми  силами  ударить  на  неприятеля.  То,  что  он  стоит  в   боевой
готовности, не  помеха,  ибо,  сам  вознамерившись  атаковать,  враг  не
ожидает атаки. Глядишь, и удастся оттеснить его с валов;  разумеется,  в
ночной битве поражение возможно, но завтра днем оно неизбежно.
   Хуссейн, однако, не отважился внять совету старых воителей.
   - Как же так? - сказал он. - Мы все окрест изрезали рвами, полагая  в
них единственное спасение от дьявольской этой  конницы,  а  теперь  сами
перейдем те рвы, навлекая на себя неминучую гибель? Вы  мне  советовали,
вы предостерегали, а нынче что же говорите?
   И приказа не отдал. Велел только из орудий палить по  валам,  на  что
Контский тут же и ответил, притом весьма успешно. Дождь  становился  все
холоднее и сек все безжалостней, ветер шумел,  выл,  промозглая  сырость
проникала сквозь одежду и кожу, леденила кровь в жилах. Так  прошла  эта
долгая ноябрьская ночь, во время  которой  подорваны  были  силы  воинов
ислама, и отчаяние вместе с предчувствием краха овладело их сердцами.
   Перед самым рассветом Яниш-паша еще раз явился к Хуссейну с  советом:
отступить в боевом порядке к мосту через Днестр и там осторожно  затеять
военную игру. "Ибо в случае, если бы войско наше не сумело противостоять
натиску конницы, - говорил он, - то, мост перейдя, оно на другом  берегу
укроется, и река послужит ему заслоном". Кяйя, предводитель янычар, был,
однако, иного мнения. Он  полагал  совет  Яниша  запоздалым  и  при  том
опасался, что, когда  огласят  приказ  об  отступлении,  войском  тотчас
овладеет паника. "Спаги с помощью ямаков надлежит сдержать первый натиск
конницы гяуров, даже если всем им при этом полечь суждено.  Янычары  тем
временем им на подмогу подоспеют, а  коль  скоро  первый  натиск  гяуров
будет отражен, аллах, быть может, ниспошлет нам победу".
   Так  советовал  Кяйя,  и  Хуссейн  послушался  его  совета.   Конница
выдвинулась вперед, а янычары и ямаки встали в  боевых  порядках  позади
нее  у  шатров  Хуссейна.  Рати  их  выглядели  внушительно  и   грозно.
Белобородый  Кяйя,   "божественный   лев",   до   сей   поры   привыкший
исключительно к победам вести солдат, носился вдоль строя, всех ободрял,
укреплял дух, поминая прежние успехи. А воинам тоже  милей  была  битва,
нежели бездеятельное стояние в слякоти, под дождем, ожидание  на  ветру,
пронизывающем до мозга костей, и потому, хотя окоченевшие пальцы  солдат
едва удерживали ружья и пики, они радовались, что  согреются  в  бою.  С
меньшим воодушевлением  ожидали  атаки  спаги:  и  оттого,  что  на  них
приходился первый удар, и оттого, что было  средь  них  много  уроженцев
Малой Азии и Египта; весьма  чувствительные  к  холоду,  они  едва  живы
остались к концу той ночи. Кони тоже натерпелись немало; пышно убранные,
они стояли, свесив головы, и от храпов их валил пар. Люди с  посиневшими
лицами и потухшим взором вовсе не о победе помышляли, а  том,  что  даже
смерть лучше той муки, какую принесла им прошедшая ночь, но всего  лучше
- бегство в отчий дом, под горячие лучи солнца.
   В польском войске десяток-другой солдат из тех, что легко были одеты,
к утру замерзли на валах, но в целом и пехота и конница перенесли  холод
несравненно легче, нежели турки; их подкрепляла и надежда на  победу,  и
почти что слепая вера в то, что, коль скоро гетману было  угодно,  чтобы
они коченели в ненастье, муки эти им несомненно добром обернутся, туркам
же - злом и погибелью. Впрочем, первые признаки утра они тоже  встретили
с радостью.
   В это как раз время на гребне вала показался Собеский. Зари на небе в
тот день не было, но лицо его озарилось, когда он понял, что  неприятель
хочет дать ему бой в самом таборе. Нисколько уже не сомневаясь, что день
этот принесет роковое  поражение  Магомету,  он  стал  объезжать  полки,
повсюду призывая: "За костелы  посрамленные!  За  оскорбление  пресвятой
богородицы  в  Каменце!  За  зло,   христианству   и   Речи   Посполитой
причиненное! За Каменец!" А солдаты поглядывали грозно, как  бы  говоря:
"Да уж едва стоим! Дозволь, великий гетман, тогда увидишь!" Светлело,  в