Станиславове - в этот город под конвоем турков  направлены  были  exules
  каменецкие  и  здесь  переданы   в   распоряжение
гетманского войска.
   Звонили все колокола собора. Костел заполнился шляхтой  и  солдатами,
которые хотели бросить последний взгляд на гроб  Гектора  каменецкого  и
первого кавалера Речи Посполитой. Шептались, будто сам  гетман  обещался
прибыть на погребение, но, поскольку его пока еще не было, а сюда всякую
минуту могли нагрянуть  татарские  чамбулы,  решено  было  церемонию  не
откладывать.
   Старые солдаты, друзья и подчиненные покойного окружили катафалк. Меж
ними были  лучник  Мушальский,  и  Мотовило,  и  Снитко,  и  Громыка,  и
Ненашинец, и Нововейский, и много других давних офицеров из крепости. По
странному  стечению  обстоятельств  присутствовали  почти  все  те,  кто
некогда сиживал вечерами на лавах  у  хрептевского  огонька;  все  вышли
живыми из этой войны, единственно он, кто вел их и служил примером, этот
рыцарь добрый и справедливый, жестокий к врагу и мягкий к своим,  только
он, непревзойденный фехтовальщик с голубиным сердцем, лежал сейчас здесь
- высоко, среди света, окруженный безмерной славой, но в тишине смерти.
   Загрубевшие на войне сердца сокрушались от  скорби  при  виде  такого
зрелища; желтое пламя свечей освещало суровые горестные  лица  воинов  и
сверкающими искрами отражалось в слезах, текущих из  глаз  их.  В  кругу
солдат распростерлась на полу Бася, а подле нее -  старый,  одряхлевший,
сломленный и трясущийся Заглоба. Она  пешком  пришла  сюда  из  Каменца,
вослед повозке с дорогим ей гробом. А теперь вот настала  минута,  когда
гроб этот надлежало предать земле. И по дороге,  отсутствующая,  как  бы
иному миру уже принадлежащая, и нынче, у катафалка,  она  все  повторяла
безотчетно, одними губами: "Это ничего", повторяла,  ибо  так  велел  ее
возлюбленный, ибо то были последние слова, какие он послал ей, но  слова
эти состояли из одних только звуков, и не  было  в  них  ни  смысла,  ни
правды, ни утешения. Не "ничего это" было, но  скорбь,  мрак,  отчаяние,
смерть души и горе необратимое, и жизнь погибшая, сломленная, и безумное
сознание, что нет уже к ней милосердия, нет и надежды, а есть одна  лишь
пустота, и будет пустота,  и  заполнить  ее  единственно  бог  в  силах,
ниспослав ей смерть.
   Звонили колокола; у главного алтаря к концу подходила месса.  Но  вот
зазвучал высокий, словно из бездны взывающий голос ксендза:  "Reguiescat
in pace" . Лихорадочная дрожь сотрясла тело
Баси, а в безумной голове мелькнула одна-единственная мысль: "Сейчас его
у меня отнимут!" Но церемония еще не кончилась. Рыцари приготовили много
речей, их должны были произнести при опускании гроба, но  вот  на  амвон
вышел ксеыдз Каминский, тот самый, что часто сиживал прежде в  Хрептеве,
а во время Басиной болезни соборовал ее, готовя к смерти.
   Люди в костеле  стали  покашливать,  как  обыкновенно  перед  началом
проповеди, затем утихли, и все взгляды устремились на амвон.
   И тут с амвона послышался барабанный бой.
   Слушатели онемели. А ксендз Каминский бил в барабан,  словно  подавая
сигнал тревоги. Затем оборвал  внезапно,  и  наступила  мертвая  тишина.
Барабанный бой раздался во второй, в третий раз; но вот ксеыдз Каминский
швырнул палочки на пол, воздел руки кверху и возопил:
   - Пан полковник Володыевский!
   Ему ответил сдавленный Басин крик. Жутко  стало  в  костеле.  Заглоба
поднялся, и они вместе с Мушальским вынесли из храма упавшую без  памяти
женщину.
   А ксендз взывал далее:
   - Во имя господне, пан Володыевский!  Larum  играют!  Война!  Враг  у
рубежей наших! А ты не срываешься с места?  Не  выхватываешь  сабли?  На
коня не садишься? Что сделалось с тобою, солдат? Иль лишился  ты  давней
своей добродетели, что одних нас в скорби и тревоге оставляешь?
   Преисполнились волнением рыцарские сердца, и  костел  содрогнулся  от
рыданий; волнами нарастали они,  когда  ксендз  превозносил  добродетели
покойного, любовь его к отчизне и мужество. Проповедь захватила и самого
проповедника: лицо его побледнело, лоб покрылся испариной, голос дрожал.
Скорбь по умершему рыцарю овладела им, скорбь по Каменцу, скорбь по Речи
Посполитой,  униженной  приверженцами  полумесяца;  и   такой   молитвой
закончил он речь свою:
   - Костелы, о господи, обратят в мечети, и Коран зазвучит там, где  до
сей поры Евангелие звучало. Ты погубил нас, господи, отвратил от нас лик
свой и во власть нечестивому  турчину  отдал.  Неисповедимы  пути  твои,
господи, но кто, скажи, способен ныне дать  турку  отпор?  Какие  войска
сразятся с ним на рубежах наших? Ты,  вездесущий  и  всеведущий,  знаешь
прекрасно - не сыскать конницы, равной нашей. Кто еще, господи,  атакует
так  лихо?  От  защитников  отказался  ты,  за   спиной   которых   весь
христианский мир мог славить имя твое. Отче всеблагой! Не  покидай  нас!
Окажи  милосердие  свое!  Пошли  нам  заступника,   способного   одолеть
нечистивца Магомета, пусть придет сюда, пусть станет меж нами и  подымет
упавший дух наш, пошли его, господи!..
   В эту минуту толпа у дверей расступилась  и  в  костел  вошел  гетман
Собеский. Все глаза обратились к нему, дрожь пронизала людей, а он  шел,
звеня  шпорами,  к  катафалку,  прекрасный,  огромный,  римский   цесарь
лицом...
   Отряд латников следовал за ним.
   - Salvator!  - в  пророческом  экстазе
вскричал ксендз.
   А гетман опустился на колени перед катафалком и принялся молиться  за
душу Володыевского.

ЭПИЛОГ


   Год  спустя  после  падения  Каменца,  когда  поутихли   распри   меж
различными  партиями,  Речь  Посполитая  выступила  наконец   в   защиту
восточных своих границ.
   И перешла в наступление. Великий гетман Собеский с конницей и пехотой
числом свыше тридцати тысяч направился в  султанские  земли  под  Хотин,
вознамерясь нанести удар превосходным силам Хуссейна-паши, стоявшим  под
тем же замком.
   Имя Собеского наводило страх на неприятеля. За год,  прошедший  после
взятия Каменца, располагая всего несколькими тысячами войска, он столько
успел  совершить,  так  потрепал  неисчислимую  армию  султана,  столько
чамбулов смял и ясырей отбил, что старый Хуссейн -  хотя  и  войско  его