приветствовали, князь епископ сразу начал:
   - Братья мои возлюбленные! Nec Hercules contra  plures.  Пан  генерал
уже писал нам, что сдача неизбежна.
   На что Гумецкий, человек живого ума, к тому  же  родовитый  магнат  с
независимым нравом, отчеканил:
   - Пан генерал потерял голову, а у него всего и добродетели -  головой
рисковать. Что до обороны, передаю слово пану  Володыевскому,  он  лучше
меня сумеет о том доложить.
   Все глаза обратились к маленькому рыцарю, а он встопорщил желтые свои
усики и сказал:
   - Боже избави!  Кто  тут  о  сдаче  поминает?  Иль  не  поклялись  мы
всевышнему, что поляжем все до единого?
   - Мы поклялись все сделать, что  в  силах  наших,  и  все  делали!  -
возразил князь епископ.
   - Каждый волен сам за себя быть в ответе! Мы с Кетлингом поклялись до
самой смерти замка не отдавать - и не отдадим. Я свое кавалерское  слово
привык держать, даже если простому смертному  что  пообещал,  а  уж  тем
более богу всемогущему!
   - Ну, а что в замке слыхать? Это  верно,  будто  мина  под  воротами?
Долго ли продержитесь? - раздались голоса.
   - Мина под воротами, может,  есть,  а  может,  будет,  однако  и  вал
порядочный перед теми воротами уже  вырос,  и  пушки  я  велел  на  него
втащить. Братья мои дорогие,  бога  побойтесь!  Подумайте  только,  ведь
сдаться - это значит костелы басурманам на поругание отдать, а они их  в
мечети обратят и службу свою поганую вершить там станут! Как же можно  с
легким сердцем о  сдаче  говорить?  Как  совесть  позволит  вам  открыть
неприятелю врата к сердцу отчизны? Я в самом замке  сижу  и  то  мин  не
страшусь, а вы их тут в городе, на отдалении, боитесь? Помилуй  бог!  Не
дадимся, пока живы! Пускай осада эта сохранится в памяти  потомков,  как
збаражская сохранилась!
   - Замок турки в руины обратят! - раздался чей-то голос.
   - И пускай обратят! На руинах тоже биться можно!
   Маленький рыцарь стал терять терпение:
   - И я буду биться на тех руинах, помоги мне бог! Словом, замка  я  не
отдам, вот так! Ясно?
   - И город погубишь? - спросил князь епископ.
   - Коли он турецким должен стать, по мне  уж  лучше  погубить  его!  Я
поклялся! И больше слов терять не намерен, к  пушкам  пойду,  уж  они-то
Речь Посполитую защищают, но не предают!
   С этими словами он вышел, а за  ним  Гумецкий,  хлопнув  на  прощанье
дверью; оба спешили - им и в самом деле лучше было средь руин, трупов  и
ядер, нежели средь людей маловерных. Их догнал Маковецкий.
   - Михал, - молвил он, - скажи мне правду, ты для  поднятия  духа  все
это говорил иль в самом деле сумеешь в замке продержаться?
   Маленький рыцарь всплеснул руками:
   - Бог мне свидетель! Только бы город не отдали, а я хоть год выстоять
берусь!
   - А отчего не стреляете? Людей это пугает, вот о сдаче и заговорили.
   - Оттого не стреляем, что киданьем  ручных  гранат  забавляемся,  они
тоже изрядно досаждают копателям.
   - Слушай-ка, Михал, есть ли у вас  в  замке  возможность  от  Русских
ворот назад  бить?  В  случае  если  бы  турки  (не  дай  боже!)  насыпь
преодолели, они и ворот достигнут. Я внимательно за  всем  слежу,  но  с
одними горожанами, без солдат мне не справиться.
   А маленький рыцарь ему в ответ:
   - Не горюй, милый  брат!  Я  уже  пятнадцать  орудий  с  той  стороны
наладил. За замок будьте спокойны. Мы не только сами оборониться сумеем,
но, в случае надобности, и вам к воротам подкрепление подбросим.
   Очень обрадовался, услышав это, Маковецкий  и  хотел  было  идти,  но
маленький рыцарь удержал его.
   - Послушай, - сказал он, - ты чаще там, на ихних советах бываешь, они
что, просто хотят испытать  нас  или  и  вправду  вознамерились  султану
Каменец отдать?
   Маковецкий опустил голову.
   - Михал, - проговорил он, - скажи мне теперь откровенно, разве не так
все должно кончиться? Ну неделю, две  еще  продержимся,  ну  месяц,  два
месяца, конец-то все едино неминуем.
   Хмуро глянул на него Володыевский и, воздев руки, воскликнул:
   - И ты, Брут? Коли так, позор свой сами вкушать будете, а я  к  такой
пище не приучен!
   И расстались оба с горечью в душе.
   Мина под главными воротами  старого  замка  взорвалась  вскоре  после
прибытия Володыевского. Кирпичи, камни взмыли  в  воздух,  подняв  столб
пыли и дыма. Страх на миг проник в сердца  канониров.  Турки  тотчас  же
устремились в пролом, как устремляется стадо овец, подгоняемое  пастухом
и подпасками через отворенные двери в овчарню. Но Кетлинг с вала дунул в
эту кучу картечью из шести  загодя  подготовленных  орудий,  дунул  раз,
другой, третий  и  вымел  турков  с  подворья.  Володыевский,  Гумецкий,
Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые облепили вал столь
густо, как мухи в знойный летний день облепляют павшего вола или лошадь.
И началось состязание мушкетов и янычарских ружей. Пули падали  на  вал,
подобно дождевым каплям либо хлебным зернам под  цепом  дюжего  молодца.
Турки кишели в  развалинах  нового  замка;  в  каждой  ямке,  за  каждым
обломком и камнем, в каждой расщелине меж руин сидели они  по  двое,  по
трое, по пяти, а то и десяти и знай стреляли без передышки. От Хотина  к
ним подтягивались все новые и новые подкрепления. Шли полки  за  полками
и, залегши меж развалин, тотчас открывали огонь. Новый замок был как  бы
сплошь вымощен чалмами. То и дело чалмы во множестве срывались с места и
с дикими воплями неслись к пролому, но тут слово брал Кетлинг: орудийные
басы глушили тарахтенье самопалов, и стаи картечи со свистом  и  грозным
жужжаньем месили это скопище, косили людей  и  затыкали  пролом  грудами
дергающегося человечьего мяса. Четырежды подымались в атаку  янычары,  и
четырежды Кетлинг отбрасывал и рассеивал их, как  буря  рассеивает  тучу
листьев. Сам он посреди огня и дыма, летящих  комьев  земли  и  осколков
гранат стоял подобно ангелу войны. Глаза его устремлены были в пролом, а
на ясном челе не было и следа озабоченности. Он то выхватывал у  пушкаря
фитиль и сам подносил его к запалу, то, заслонив  глаза  рукой,  следил,
каковы последствия взрыва и, с улыбкой оборотясь к  стоявшим  поблизости
офицерам, говорил:
   - Не пройдут!