дальше, чем отсюда до Литвы будет, но  это  ничего!  Я-то  ведь  за  ним
воспоследую". Баська, ну тихо, не плачь! Кто первый туда отправится, тот
другому обитель подготовит - и дело с концом.
   И словно озаренный пророческим даром, он поднял взор свой  к  лунному
свету и продолжал:
   - Да что там бренность земная! Я, скажем, уже там  буду,  и  вдруг  -
стучит кто-то в небесные врата. Святой Петр отворяет: смотрю я,  кто  же
это? Баська моя! Матерь  божья!  Как  я  вскочу!  Да  как  крикну!  Боже
милостивый! Слов не  хватит!  И  никаких  тебе  рыданий,  только  вечная
радость; ни басурман не будет, ни пушек, ни мин под стенами, единственно
спокойствие да счастье! Помни, Баська, это ничего!
   - Михал, Михал! - твердила Бася.
   И  снова  наступила  тишина,  прерываемая  лишь  отдаленным,   ровным
постукиванием кирок.
   - Баська, сотворим-ка теперь молитву, - снова заговорил Володыевский.
   И две  эти  души,  чистые  как  слеза,  соединились  в  молитве.  Они
молились, и на обоих нисходило умиротворение, а после сморил их  сон,  и
они проспали до утренней зари.
   Володыевский еще до первого намаза  проводил  Басю  к  самому  мосту,
соединяющему старый замок с городом, и на прощанье сказал:
   - Помни, Баська, это ничего!

ГЛАВА LV

   Сразу после утренней молитвы гром орудий потряс  и  замки,  и  город.
Турки прорыли ров вдоль замка длиною в пятьсот локтей, а в  одном  месте
под самой стеной проникли уже  в  глубину.  Из  этого  рва  стены  замка
неустанно обстреливались из ружей. Осажденные делали заслоны из  кожаных
мешков, чиненных шерстью, и все же люди густо падали под градом  ядер  и
гранат, сыпавшихся из шанцев. Возле одной пушки  граната  уложила  сразу
шестерых пехотинцев Володыевского; во множестве гибли пушкари. К  вечеру
командиры поняли, что более держаться нет возможности, тем более  что  и
мины с минуты  на  минуту  могли  взорваться.  В  ночи  до  самого  утра
ротмистры со своими сотнями под непрестанным огнем переправляли в старый
замок пушки, военное снаряжение и провиант. Стоял тот  замок  на  скале,
оттого мог дольше продержаться, да и подкоп под него вести было труднее.
Володыевский, когда его о том спросили на совете, ответил, что он  готов
хотя бы год обороняться, только бы никто не затевал  переговоров.  Слова
его достигли города и очень всех там приободрили -  известно  было,  что
маленький рыцарь слово сдержит, даже ценою жизни.
   Покидая новый замок, поляки подложили мощные мины  под  фасад  и  оба
бастиона. Мины жутким грохотом взорвались около  полудня,  не  причинив,
однако, туркам большого урона, ибо, памятуя вчерашнюю науку, они пока не
осмеливались занимать покинутые противником  рубежи.  Но  оба  бастиона,
фасад и главная часть нового замка превратились в гигантскую груду руин.
Эти руины затрудняли, правда,  подступы  к  старому  замку,  но  служили
отличной заслоной для турецких стрелков и, что того хуже, для рудокопов,
которые, вовсе не обескураженные видом мощной твердыни, вскоре принялись
за  новый  подкоп.  Наблюдали  за  этой  работой  опытные  инженеры   из
итальянцев  и  венгров,  состоящие  на  службе  у  султана,   и   работа
подвигалась весьма быстро. Осажденные ни из пушек,  ни  из  мушкетов  не
могли поражать неприятеля, которого они не видели. Володыевский  задумал
вылазку, но предпринять ее пока не было возможности - очень уж утомились
солдаты. У драгун от ружейных прикладов вздулись синие желваки на правом
плече величиною с хлебную буханку, так что иные  едва  могли  шевельнуть
рукою. Меж тем стало очевидно, что если подкоп будут  вести  непрерывно,
то главные ворота замка  неминуемо  взлетят  на  воздух.  Предвидя  это,
Володыевский велел насыпать за теми воротами высокий вал.
   - Ерунда! - говорил он, не теряя присутствия духа. - Ворота  взорвут,
мы из-за вала станем защищаться; вал взлетит на воздух, мы еще  насыплем
- и так далее, покуда хотя бы пядь земли под ногами будет.
   Потерявший уже всякую надежду генерал Подольский спросил:
   - А если и пяди не станет?
   - То и нас не станет! - отвечал маленький рыцарь.
   А покамест велел метать ручные гранаты в неприятеля,  нанося  большой
урон. Самым умелым в этом  деле  оказался  поручик  Дембинский,  который
бессчета турков изничтожил, но одна граната разорвалась раньше  времени,
и он лишился руки. Таким же образом погиб и капитан Шмит. Многие полегли
от орудийного огня, многие  от  ручного  оружия,  из  которого  стреляли
янычары, укрытые средь руин нового замка.
   Все это время пушки замка больше молчали, что весьма  смущало  членов
совета в городе. Не стреляют, знать, и  сам  Володыевский  сомневался  в
возможности защиты - таково было общее мнение. Из военных никто не  смел
первым вслух  сказать,  что  остается,  мол,  только  добиться  наиболее
выгодных условий сдачи, но князь епископ, лишенный рыцарских амбиций, не
обинуясь, высказал эту мысль. Сперва, однако, послали  Васильковского  в
замок к генералу за известиями. Генерал ответил:  "По  моему  разумению,
замок едва ли и до вечера продержится, но здесь думают иначе".
   Прочтя этот ответ, даже военные решили:
   - Мы делали, что могли, себя не щадили, но  на  нет  и  суда  нет,  -
надобно об условиях договориться.
   Слова эти проникли в город и вызвали волнение. Толпа собралась  перед
ратушей. И молчала тревожно, будто вовсе не желала никаких  переговоров.
Несколько богатых армянских купцов радовались в  душе,  что  со  снятием
осады можно будет возобновить торговлю; но другие армяне, с  давних  пор
проживавшие в Речи Посполитой и очень к ней привязанные, а также ляхи  и
русины были сторонниками обороны.
   - Коли уж о сдаче речь, так лучше бы сразу, - роптали люди,  -  тогда
много чего можно было добиться, а нынче условия будут тяжелые, уж  лучше
полечь под руинами.
   Гул недовольства все нарастал, пока не сменился  вдруг  восторженными
кликами и виватами.
   Что же случилось? А то, что на базарной площади появился Володыевский
в сопровождении Гумецкого; генерал нарочно послал  их,  чтобы  они  сами
рассказали, что происходит в замке. Воодушевление овладело толпою.  Иные
кричали так,  словно  турки  уже  вломились  в  город,  у  других  слезы
наворачивались на глаза при виде  любимого  рыцаря  со  следами  тяжелых
трудов на лице. Лицо его почернело от порохового дыма и осунулось, глаза
были красные, запавшие, но глядел он весело. Когда оба  они  с  Гумецким
продрались наконец сквозь толпу  и  прошли  в  совет,  где  радостно  их