гранат она боялась, не грохота ядер,  не  осколков  камней,  но  мужнина
гнева. Сложив  руки,  как  ребенок,  который  страшится  наказания,  она
вскричала рыдающим голосом:
   - Не могла я, Михалек! Ну, ей-богу, не  могла!  Не  сердись  Михалек,
милый! Не могу я там сидеть, когда ты тут маешься! Не могу! Не могу!
   Он и вправду  рассердился  было,  чуть  не  крикнул:  "Бога,  Баська,
побойся!" - но внезапно такое умиление охватило его, что слова  застряли
в горле, и, только когда светлая,  милая  ее  головка  прижалась  к  его
груди, он наконец произнес:
   - Друг ты мой верный, до самой смерти!..
   И обнял ее.
   А Заглоба тем  временем,  втиснувшись  в  стенной  пролом,  торопливо
рассказывал Кетлингу:
   - И твоя собралась было, да мы ее обманули, никуда не идем,  мол.  Ну
как же! В ее-то положении... Генерал артиллерии у тебя родится, как  бог
свят! На  мост  меж  городом  и  замком,  гранаты  сыплются,  что  груши
спелые... Думал, лопну... Не от страха,  нет,  от  злости...  На  острые
осколки угораздило шмякнуться, всю  кожу  себе  ободрал,  теперь  небось
неделю  не  сядешь  -  больно.  Придется  монахиням  смазывать  меня,  о
скромности позабывши. Уф! А те шельмецы все  стреляют,  чтоб  их  громом
разразило! Пан Потоцкий командование мне хочет передать... Пить солдатам
дайте, а то не выдержат... Глядите, граната! Господи  боже  мой!  Где-то
близко упадет... Баську заслоните! Ей-богу близко!..
   Но граната упала вовсе не  близко,  а  далеко  на  крышу  лютеранской
часовни в старом замке. В этой часовне с мощными  сводами  был  арсенал.
Снаряд, однако,  пробил  своды  и  зажег  порох.  Оглушительный  грохот,
сильнейший,  нежели  гром  орудий,  сотряс  основания  обоих  замков.  С
крепостных стен послышались вопли  ужаса,  все  пушки  -  и  польские  и
турецкие - разом смолкли.
   Кетлинг оставил Заглобу,  Володыевский  Басю,  и  оба  они  опрометью
кинулись к стенам. Минуту  слышно  было,  как  они  запыхавшись,  отдают
распоряжения, но команду их заглушил барабанный бой в турецких шанцах.
   - На приступ пойдут! - шепнул Басе Заглоба.
   В самом деле, турки, заслышав взрыв, вообразили, как видно,  что  оба
замка  рухнули,  а  защитники  частью  погребены  под  руинами,   частью
парализованы страхом. С этой мыслью они и решились на  приступ.  Глупцы!
Им неведомо было, что одна только  лютеранская  часовня  и  взлетела  на
воздух, никакого иного ущерба, кроме сотрясения, взрыв не  причинил,  ни
одна пушка даже с лафета не упала в новом замке. Барабанный бой в шанцах
все усиливался. Толпы янычар покинули шанцы и рысью устремились к замку.
Огни в замке и в турецких апрошах погасли, ночь, однако, стояла погожая,
и в свете месяца видно было, как плотная масса  белых  янычарских  шапок
колышется на бегу, подобно волне, колеблемой ветром. Шли несколько тысяч
янычар и несколько сот ямаков. Многим из  них  больше  не  суждено  было
увидеть  стамбульских  минаретов,   светлых   вод   Босфора   и   темных
кладбищенских кипарисов, но сейчас  они  бежали  с  яростью  в  сердцах,
уверенные в победе.
   Володыевский, как бесплотный дух, носился вдоль стен.
   - Не стрелять! Ждать команды! - взывал он у каждой пушки.
   Драгуны  с  мушкетами,  дыша  ожесточением,  залегли  полукругом   на
крепостных зубцах. Настала тишина, только быстрый топот янычар отдавался
глухим  громыханьем.  Чем  ближе  они  были,  тем  более  крепла  в  них
уверенность, что  одним  ударом  они  овладеют  обоими  замками.  Многие
полагали, что оставшиеся в  живых  защитники  отступили  в  город  и  на
крепостных стенах ни души. Добежав до рва, янычары быстро  закидали  его
фашинами, мешками с паклей, пучками соломы.
   Стены молчали.
   Но когда первые шеренги взошли на подстил, которым заполнен был  ров,
из  одной  амбразуры   грянул   пистолетный   выстрел   и   одновременно
пронзительный голос крикнул:
   - Огонь!
   И тотчас оба бастиона и  соединяющая  их  куртина  сверкнули  длинной
огневой молнией; раздался гром  орудий,  грохот  самопалов  и  мушкетов,
вопли защитников, вопли нападающих.  Подобно  тому  как  медведь,  когда
дротик, брошенный ловкой рукой медвежатника, увязает до половины  в  его
брюхе, сжимается в клубок, корчится, рычит, мечется, встает  на  ноги  и
снова валится в корчах, так в клубок смешалась толпа  янычар  и  ямаков.
Каждый выстрел попадал в цель. Пушки, набитые  картечью,  валили  людей,
как буря валит деревья. Те, кто ударил на куртину, соединяющую бастионы,
оказались под тройным прицелом;  охваченные  ужасом,  они  беспорядочной
кучей сбились к середине, устилая землю грудой дергающихся тел.  Кетлинг
из двух орудий поливал картечью это скопище, когда же янычары обратились
в бегство, он закрыл узкий проход меж бастионами дождем железа и свинца.
   Атака на всей линии была отбита; когда янычары и ямаки, выбравшись из
рвов, мчались назад как безумные, вопя  от  ужаса,  из  турецких  шанцев
стали бросать пылающие мазницы, факелы, превращающие ночь в день, и жечь
фальшфейер, чтобы осветить дорогу бегущим и затруднить возможную погоню.
   Володыевский  тем  временем,  увидев  скопище  людей,  запертых   меж
бастионами, кликнул драгун и спустился с ними туда.  Несчастные  янычары
попытались было выбраться,  но  Кетлинг  тотчас  намертво  забил  проход
высоченной грудой тел. Здесь всем суждена была  смерть  -  защитники  не
хотели брать пленных, - и янычары принялись биться с ожесточением. Дюжие
молодцы, вооруженные джидами, бердышами, ятаганами и саблями, сбившись в
небольшие кучки по двое, по трое, по пяти, подпирая друг друга  спинами,
рубились исступленно. Страх, ужас, неизбежность смерти, отчаяние  -  все
переплавилось  в  одно  чувство,  в  ярость.  Жажда  боя  овладела  ими.
Некоторые, не помня  себя,  в  одиночку  бросались  на  драгун.  Этих  в
мгновенье ока рубили саблями. То была борьба фурий;  драгун  тоже  -  от
бессонных ночей, от голода и усталости -  охватила  звериная  ярость,  а
поскольку они  лучше  владели  холодным  оружием,  то  поражение  туркам
нанесли ужасное. Кетлинг,  тоже  захотевший  осветить  поле  боя,  велел
зажечь мазницы со смолою, и при свете их стало  видно,  как  не  знающие
удержу мазуры, спешившись, бьются  с  янычарами  на  саблях,  как  враги
колошматят  друг  друга.  В  особенности  безумствовал  суровый  Люсьня,
уподобясь  разбушевавшемуся  быку.   На   другом   крыле   рубился   сам
Володыевский; зная, что Бася наблюдает за ним  со  стены,  он  превзошел
самого себя. Как злобная ласка, вторгшись  в  скирду  хлеба,  населенную
скопищем мышей, учиняет там страшную расправу, так и  маленький  рыцарь,
будто злой демон, кидался на янычар.  Имя  его  турки  знали  уже  и  по
прежним битвам,  и  из  рассказов  хотинских  турков;  было  уже  широко