про бобров на Запорожье рассказывали, что меж них  попадаются  столетние
старцы, белые от старости, как снег.
   По  высоким  сухим  степям  носились  дикие  табуны   буйногривых   и
кровавооких коней. Реки кишели рыбою и водоплавающей птицей.
   Удивительная была эта земля: полууснувшая,  но  сохранившая  на  себе
следы давнего человеческого пребывания - повсюду во множестве попадались
останки каких-то древних сельбищ, да и Лубны с Хоролом были на  подобных
пепелищах поставлены; повсюду не  счесть  курганов,  и  не  столь  давно
насыпанных, и стародавних, поросших уже лесом.  Здесь  тоже,  как  и  на
Диком Поле, являлись по ночам  духи  и  призраки,  а  у  костров  старые
запорожцы рассказывали друг другу небывальщины  про  то,  что  время  от
времени совершается в лесных чащобах,  откуда  доносился  вой  неведомых
тварей, получеловеческие, полузвериные крики и грозный шум не то побоищ,
не то ловитв. Под водою гудели колокола ушедших на  дно  городов.  Земля
была негостеприимная и недоступная; тут, глядишь, слишком сырая,  тут  -
почти безводная, выжженная, сухая и для  жизни  опасная;  насельников  к
тому же - стоило им сколько-нибудь обжиться и обзавестись  хозяйством  -
разоряли татарские набеги. Обычно заглядывали сюда только запорожцы ради
бобровых хвостов или зверя и рыбы, ибо  в  мирное  время  большая  часть
низовых разбредалась из Сечи по всем рекам, ярам, лесам  и  зарослям  на
охоту  или,  как  называли  это,  "на  промысел",  рыская  в  местах,  о
существовании которых мало кому было известно.
   Однако же и оседлая жизнь пыталась укорениться на землях этих, -  так
растение, которое, где может, пытается вцепиться корешками  в  почву  и,
вырываемое то и дело, где может, продолжает расти.
   На пустошах возникали острожки, поселения, колонии  и  хутора.  Земля
была местами плодородная, да и воля привлекала. Но лишь  тогда  закипела
жизнь, когда край этот перешел во  владение  князей  Вишневецких.  Князь
Михаил,  женившись  на  Могилянке,  усерднее  принялся   обживать   свой
заднепровский  удел;  привлекал  людей,  заселял  пустоши,  позволял  до
тридцати лет не платить податей, строил обители и вводил свое  княжеское
право.  Даже  поселенец,  невесть  когда  пришедший  на  эти   земли   и
полагавший, что хозяйствует на собственном наделе, охотно превращался  в
княжеского оброчника, так как за подать свою обретал  могучее  княжеское
попечение, защищавшее его от  татар  и  от  худших  порой,  чем  татары,
низовых.
   И все же настоящая жизнь процвела лишь под  железной  рукой  молодого
князя Иеремии. Начиналось его  государство  сразу  же  за  Чигирином,  а
кончалось - гей! -  у  самого  у  Конотопа  и  Ромен.  Но  не  одно  оно
составляло   княжеские   богатства,   ибо,   начиная    от    воеводства
Сандомирского, князь владел землею в воеводствах  Волынском,  Русском  и
Киевском;  однако  же  приднепровская  вотчина   была   всего   любезнее
путивльскому победителю.
   Татарин долго выжидал у Орла, у Ворсклы,  принюхиваясь,  точно  волк,
прежде чем осмеливался погнать коня на север; низовые ссоры  не  искали,
местные лихие ватаги вступили на княжескую  службу.  Дикий  и  разбойный
люд, искони промышлявший насилием и грабежом, оказавшись в узде, занимал
теперь порубежные "паланки" и, залегши по границам края, как  сторожевой
пес, показывал врагам зубы.
   И все расцвело, и закипела  жизнь.  По  следам  древних  шляхов  были
проложены    дороги;    реки    укротились    плотинами,     насыпанными
невольником-татарином или низовым казаком, схваченным на разбойном деле.
Там, где когда-то ветер дико играл по ночам в зарослях  камыша  да  выли
волки и утопленники, теперь  погромыхивали  мельницы.  Более  четырехсот
водяных, не считая всюду, где можно,  поставленных  ветряков,  смалывали
хлеб в одном только Заднепровье. Сорок тысяч оброчных  вносили  оброк  в
княжескую казну, в лесах появились  пасеки,  по  рубежам  возникали  все
новые деревни, хутора, слободы. В степях бок о  бок  с  дикими  табунами
паслись  огромные  стада   домащнего   скота   и   лошадей.   Неоглядный
однообразный вид степей и лесов оживился дымами  хат,  золотыми  верхами
церквей и костелов - пустыня превратилась в край, вполне заселенный.
   Так что пан наместник Скшетуский,  имея  по  пути  надежные  привалы,
весело и не спеша словно бы по своей  земле  ехал.  Только  что  начался
январь сорок восьмого года,  но  странная,  редкостная  зима  совершенно
ничем себя не обнаруживала. В  воздухе  пахло  весной,  земля  светилась
лужами талой воды,  поля  покрыты  были  зеленями,  а  солнце  в  полдни
припекало так, что по дороге кожухи парили спину точно летом.
   Отряд наместника численно умножился, ибо в Чигирине присоединилось  к
нему  валашское  посольство,  каковое  в  лице  господина  Розвана  Урсу
господарь направлял в  Лубны.  Посольство  сопровождал  эскорт  -  более
десятка каралашей и челядь  на  телегах.  Еще  ехал  с  наместником  уже
знакомый нам пан Лонгинус Подбипятка герба Сорвиглавец, на боку  имевший
долгий свой меч, а для услужения - несколько человек дворни.
   Солнце, превосходная погода и запахи близкой весны  наполняли  сердца
радостью; наместник же  пребывал  в  хорошем  расположении  духа  еще  и
потому, что возвращался  из  долгого  путешествия  под  княжеский  кров,
бывший и его кровом, возвращался, успешно справившись с делом, а значит,
и уверенный в ласковом приеме.
   Но для радости были у него и другие причины.
   Кроме милости князя, которого наместник любил всею душой, ждали его в
Лубнах некие сладостные как мед очи.
   Принадлежали очи  Анусе  Борзобогатой-Красенской,  придворной  девице
княгини  Гризельды,  самой  прелестной  девушке  во  всем   фрауциммере,
невозможной кокетке, по которой в Лубнах сохли все, а она ни по кому.  У
княгини Гризельды строгости были ужасные,  а  требования  к  благонравию
неслыханные, но это, однако, не  мешало  молодежи  обмениваться  пылкими
взглядами и вздыхать. Вот и пан Скшетуский, как и прочие, посылал вздохи
этим черным очам, а когда случалось оставаться одному на своей квартире,
брался за лютню и напевал:

   Ты всем прочим яствам яство...

   или же:

   Ты жесточе, чем орда,
   Corda  полонишь всегда!

   Будучи, однако, человеком неунывающим, да при  том  еще  и  солдатом,
дело свое очень любившим, он не принимал слишком близко  к  сердцу,  что
Ануся дарит улыбки  свои,  кроме  него,  и  пану  Быховцу  из  валашской