отблесках пламени смоляных бочек и пылающих костров началась немедленная
экзекуция. Несколько тысяч кинулись на обреченных и стали разрывать их в
куски, воя и борясь друг с другом за возможность протиснуться к жертвам.
Их топтали ногами, из их  тел  вырывали  клочья  мяса.  Сброд  топтался,
сбившись вокруг них в жутком конвульсивном порыве разбушевавшейся толпы.
Окровавленные  руки  то  вздымали  два  бесформенных,   потерявших   вид
человеческий туловища в воздух, то опять швыряли наземь. Те, кто не смог
пробиться, вопили как резаные: одни требовали, чтобы  жертв  швырнули  в
воду, другие - чтобы затолкали в бочки с горящей смолой.  Пьянь  затеяла
меж собой свару. В  припадке  безумия  подожгли  две  огромные  бочки  с
водкой, которые осветили эту дьявольскую сцену переменчивым  голубоватым
светом. С неба же взирал на нее тихий, ясный и погожий месяц.
   Так товарищество карало изменников.
   А в совещательной зальце после того, как оттуда выволокли Татарчука и
молодого Барабаша, все снова успокоились, атаманы заняли у стен  прежние
места свои, а из соседнего чулана привели пленного.
   Тень падала на его лицо, ибо уже и огонь в  камине  попригаснул,  так
что в полупотемках различима была только горделивая фигура,  державшаяся
прямо и достойно, хотя руки  пленного  и  были  связаны  лыком.  Гладкий
подбросил связку лучины - тотчас же взметнулось пламя, ярко осветив лицо
пленника, который оборотился к Хмельницкому.
   Взглянув на него, Хмельницкий вздрогнул.
   Пленником был пан Скшетуский.
   Тугай-бей сплюнул лузгу и буркнул по-русински:
   - Я того ляха знаю - вiн був у Криму.
   - На погибель ему! - закричал Гладкий.
   - На погибель! - повторил Чарнота.
   Хмельницкий уже овладел собой и  скользнул  взглядом  по  Гладкому  и
Чарноте. Те тотчас умолкли, а он, повернувшись к кошевому, сказал:
   - И я его знаю.
   - Откуда ты явился? - спросил кошевой Скшетуского.
   -  С  посольством  направлялся  я  к  тебе,  кошевой  атаман,   когда
головорезы на Хортице на меня напали и противу обычая, принятого даже  у
самых диких народов,  людей  моих  перебили,  а  меня,  происхождение  и
посольское достоинство мои во внимание не принимая, ранили, оскорбили  и
как пленника сюда привели, за что господин мой, светлейший князь Иеремия
Вишневецкий, найдет способ у тебя, атаман кошевой, ответ спросить.
   - А зачем ты криводушие свое показал? Зачем доброго  молодца  клевцом
порубал? Зачем людей перебил вчетверо против своих? Зачем сюда с письмом
ко мне ехал - чтобы о  приготовлениях  наших  прознать  и  ляхам  о  них
донести? Знаем мы и то, что ты к предателям Войска  Запорожского  письма
имел, чтобы с  изменниками  этими  погибель  всего  Войска  Запорожского
замыслить, а посему не как посол, но как недруг принят и поделом наказан
будешь.
   -  Ошибаешься  ты,  атаман  кошевой,  и  ты,  ваша   милость   гетман
самозваный! - сказал наместник, обращаясь к Хмельницкому. - Если имел  я
письма,  так  это  в  обычае  всякого  посла,  который,  в  чужие  земли
направляясь, всегда берет письма от знакомых к знакомым,  дабы  завязать
таким образом дружеские отношения. А я сюда ехал с княжеским письмом, не
погибель вашу замышлять, но удержать  вас  от  таких  действий,  каковые
гибельный пароксизм на Речь  Посполитую,  а  на  вас  и  на  все  Войско
Запорожское окончательное истребление навлекут. Ибо на кого вы безбожную
руку  поднимаете?  Против  кого  вы,  именующие  себя  защитниками  веры
Христовой,  с  погаными  союзы   заключаете?   Против   короля,   против
шляхетского сословия, против Речи Посполитой. Посему скорее вы - не я  -
предатели. И вот  что  скажу  я:  ежели  покорностью  и  послушанием  не
загладите провинностей своих,  горе  вам!  Разве  забвенны  уже  времена
Павлюка и Наливайки? Разве стерлось в памяти вашей, как поплатились они?
Знайте  же,  что  patientia     Речи   Посполитой
исчерпана и меч занесен над головами вашими.
   - Ругаешь, вражий  сын,  выкрутиться  хочешь  и  смерти  избежать!  -
закричал кошевой. - Да только не помогут тебе ни угрозы, ни латынь  твоя
ляшская.
   Остальные атаманы принялись скрежетать зубами и  лязгать  саблями,  а
пан Скшетуский поднял голову еще выше и сказал вот что:
   - Не думай, атаман кошевой, что смерти я боюсь, или жизнь спасаю, или
невиновность свою доказываю. Шляхтичем будучи, судим я могу быть  только
равными себе и не перед судьями тут стою,  но  перед  татями,  не  перед
шляхтой, но перед холопами, не перед рыцарством, но перед варварством, и
хорошо мне известно, что не избегну я смерти, которою вы тоже  пополните
меру своей неправоты. Смерть и мука передо мною, но за мною - могущество
и возмездие целой Речи Посполитой, пред ней же да вострепещите все вы!
   Непонятно почему, но гордый  вид,  высокая  речь  и  упоминание  Речи
Посполитой произвели сильное впечатление. Атаманы молча поглядывали друг
на друга. В какое-то мгновение показалось им, что перед ними не пленник,
но грозный посланец могущественного народа. Тугай-бей буркнул:
   - Сердитий лях!
   - Сердитий лях! - повторил Хмельницкий.
   Внезапные удары  в  дверь  прервали  дальнейший  допрос.  На  майдане
расправа над останками Татарчука и  Барабаша  как  раз  была  закончена;
товарищество прислало новую депутацию.
   Более  дюжины  казаков,  пьяных,   окровавленных,   взмокших,   тяжко
дышавших, ввалились в горницу. Переступив  порог,  они  остановились  и,
простерши руки свои, еще дымившиеся кровью, заговорили:
   - Товарищество кланяется панам начальству, - тут все они  поклонились
в пояс, - и просит выдать того ляха, щоб з ним пограти, як з Барабашом i
Татарчуком.
   - Выдать им ляха! - крикнул Чарнота.
   - Не выдавать, - крикнули другие. - Пусть погодят! Он посол!
   - На погибель ему! - раздались отдельные голоса.
   Затем все замолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.
   - Товарищество просит, а  ежели  что  -  само  возьмет!  -  повторили
депутаты.
   Казалось, что Скшетуский уже пропал и спасения ему  не  будет,  когда
Хмельницкий вдруг наклонился к уху Тугай-бея.
   - Он твой пленник, - шепнул гетман. -  Его  татары  взяли,  он  твой.
Неужто позволишь его отнять? Это богатый шляхтич, да и  князь  Ярема  за
него золотом заплатит.
   - Давайте ляха! - грознее прежнего требовали казаки.
   Тугай-бей потянулся на своем седалище и встал. Лицо его во  мгновение