Сухую Гору и Конский Острог, известный  своими  трясинами  и  множеством
гадов, каковые его непригодным  для  житья  делали.  Здесь  уже  все:  и
дикость округи, и торопливость течения - предвещало близость порогов. Но
вот на горизонте завиднелась Кудацкая башня. Первый этап путешествия был
закончен.
   Однако в тот вечер наместник в замок не попал, ибо у пана Гродзицкого
после объявления перед  закатом  вечернего  пароля  из  замка  никто  не
выпускался и в замок  никого  не  пускали;  пусть  бы  хоть  сам  король
приехал, ему пришлось бы ночевать в Слободке, расположенной перед валом.
   Именно так поступил и наместник.  Ночлег  был  не  очень-то  удобный,
потому что мазанки в Слободке, которых насчитывалось около  шестидесяти,
были  такие  крошечные,  что  в  некоторые   приходилось   вползать   на
четвереньках. Других строить не стоило: крепость  при  каждом  татарском
набеге сжигала строения дотла, чтобы не создавать нападающим прикрытия и
безопасных подступов к валам. Проживали в этой Слободке  люди  "захожи",
то есть приблудившиеся из Польши, Руси,  Крыма  и  Валахии.  Каждый  тут
верил в своего бога, но до этого никому не было дела. Землю пришлые люди
не пахали из-за опасности от Орды, кормились рыбой и привозным с Украины
хлебом, пили просяную палянку, занимались ремеслами, за что их  в  замке
очень ценили.
   Наместник глаз не сомкнул из-за невыносимого смрада конских шкур,  из
которых в Слободке выделывали ремни.  На  зорьке  следующего  дня,  едва
прозвонили и протрубили побудку,  он  сообщил  в  замок,  что  прибыл  в
качестве княжеского посла и просит его принять. Гродзицкий,  у  которого
еще был свеж в памяти визит князя, вышел навстречу собственной персоной.
Был это пятидесятилетний человек,  одноглазый,  точно  циклоп,  угрюмый,
ибо, сидя в глухомани на краю света и не видя людей, одичал,  а  обладая
безграничной  властью,  исполнился  суровости  и  чувства   собственного
достоинства. Лицо  его  было  обезображено  оспой,  а  также  изукрашено
сабельными шрамами и метинами от татарских стрел,  белевшими  на  темной
коже. Однако служака он был верный, сторожкий, точно журавль, и  глаз  с
татар и казаков не спускал. Пил он  только  воду,  спал  не  более  семи
часов, часто вскакивая среди ночи проверить, не  дремлет  ли  стража  на
валах, и за малейший проступок незамедлительно казнил  провинившихся.  К
казакам доброжелательный, хоть и грозный, он завоевал их уважение. Когда
случался зимой на Сечи голод, Гродзицкий помогал хлебом.  В  общем,  был
это русин покроя тех, кто некогда с Пшецлавом  Ланцкоронским  и  Самеком
Зборовским в степи хаживали.
   - Выходит, ты, сударь, на  Сечь  едешь?  -  спросил  он  Скшетуского,
предварительно проведя его в замок и от души угостив.
   - На Сечь. Какие, ваша милость комендант, у тебя оттуда новости?
   - Война! Кошевой атаман со  всех  луговин,  речек  и  островов  людей
созывает. С Украины беглые тянутся, которым я мешаю,  как  могу.  Войска
там собралось тысяч тридцать, а может, и поболе. Когда же они на Украину
двинутся и к ним городовые казаки с чернью присоединятся, будет  их  сто
тысяч.
   - А Хмельницкий?
   - Со дня на день из Крыма с татарами ожидается.  Может,  уже  прибыл.
Сказать по совести, зря ты, сударь, на Сечь желаешь ехать, ибо вскорости
тут их дождешься. Кудак они не минуют и  в  тылу  его  не  оставят,  это
точно.
   - А ты отобьешься, ваша милость?
   Гродзицкий угрюмо глянул на гостя и ответил отчетливо и спокойно:
   - А я не отобьюсь...
   - Это как же?
   - Пороху у меня нету. Челнов двадцать послал, чтобы мне хоть  сколько
прислали, - и не шлют. Не знаю - перехвачены ли посланные  или  у  самих
там нехватка; знаю только, что до сих пор не прислали.  А  моего  хватит
недели на две - и все. Будь у меня сколько надо, я  бы  скорее  Кудак  и
самого себя взорвал, но казацкая нога сюда бы не ступила. Велено мне тут
сидеть  -  сижу,  велено  держать  ухо  востро  -  держу,  сказано  зубы
показывать - показываю, а если сгинуть придется - раз мати родила - и на
это готов.
   - А сам ты, ваша милость, не можешь пороху приготовить?
   - Считай, уже два месяца запорожцы селитру ко мне не пропускают, а ее
с Черного моря возить нужно. Все к одному. Что ж, и погибну!
   - Нам с вас, старых солдат, пример бы брать. А если  б  тебе  самому,
ваша милость, за порохом двинуться?
   - Любезный сударь, я Кудак оставить не могу и не оставлю; здесь  была
моя жизнь, здесь и смерть моя будет. Да и ты,  сударь,  не  рассчитывай,
что на брашна и обильные пиры едешь, каковыми обычно  послов  принимают,
или же что тебя там неприкосновенность  посольская  убережет.  Они  даже
собственных атаманов убивают, и, пока я тут, не упомню, чтобы  хоть  кто
из атаманов своей смертью умер. Погибнешь и ты.
   Скшетуский молчал.
   - Вижу я, дух в тебе слабнет. Так что лучше не езди.
   - Досточтимый комендант! - с гневом ответил наместник. - Придумай  же
что-нибудь пострашнее меня запугать, ведь то, что ты говоришь, слышал  я
уже раз десять, а коли ты не советуешь мне ехать, я понимаю это так, что
сам ты на моем месте не поехал бы; рассуди же в таком случае, пороху  ли
тебе только или еще отваги для обороны Кудака недостает.
   Гродзицкий,  вместо  того  чтобы  осерчать,  глянул   на   наместника
благосклоннее.
   - Зубастая щука! - буркнул он по-русински. - Извиняй,  ваша  милость.
По ответу твоему вижу я,  что  не  уронишь  ты  dignitatem   княжеского и шляхетской чести. Дам я тебе посему пару чаек, ибо
на байдаках пороги не пройдешь.
   - Об этом и я тоже намеревался просить вашу милость.
   - Мимо Ненасытца вели их тащить волоком; хоть вода и высокая, но  там
никогда проплыть невозможно. Разве что какая-нибудь  махонькая  лодчонка
проскочит. А когда окажешься на низкой воде, будь настороже и помни, что
железо со свинцом красноречивее слов. Там уважают только  смелых  людей.
Чайки назавтра будут готовы;  я  лишь  велю  на  каждой  второе  кормило
поставить - одним на порогах не обойдешься.
   Сказав это, Гродзицкий вывел наместника из жилья,  чтобы  познакомить
его с замком и внутренней службой. Везде соблюдался образцовый порядок и
послушание. Часовые чуть ли  не  вплотную  друг  к  другу  день  и  ночь
караулили на валах,  непрерывно  укрепляемых  и  подправляемых  пленными
татарами.
   - Каждый год на локоть валы подсыпаю, - сказал Гродзицкий,  -  и  они
уже столь высоки, что, имей я довольно пороху, сто тысяч мне  ничего  не