тот, ни другой не были тем, кто соответствовал сей године гнева, ужаса и
невзгод.
   Вождем мог быть только один человек.
   Звался он - князь Иеремия Вишневецкий.
   Именно потому, что гетманы попали в неволю, выбор,  вероятнее  всего,
должен был пасть на князя. Хмельницкий,  как  и  остальные,  в  этом  не
сомневался.
   А между тем в Корсунь, где гетман запорожский остановился после битвы
для отдыха,  с  Заднепровья  доходили  вести,  что  страшный  князь  уже
двинулся из Лубен, что по пути немилосердно искореняет  бунт,  что,  где
пройдет, там исчезают деревни,  слободы,  хутора  и  местечки,  но  зато
воздвигаются  кровавые  колы  и  виселицы.  Страх  удвоивал  и  утроивал
количество  его  войск.  Говорили,  что  ведет   он   пятнадцать   тысяч
наиотборнейшей  рати,  какая  только  могла  сыскаться  во   всей   Речи
Посполитой.
   В казацком стане его ожидали с минуты на минуту. Вскоре  после  битвы
под Крутой Балкой среди казаков кто-то закричал: "Ярема идет!", и  чернь
охватила паника - началось беспорядочное бегство. Паника  эта  заставила
Хмельницкого сильно призадуматься.
   Ему теперь предстояло решить: или двинуться со  всеми  силами  против
князя и искать с ним встречи в Заднепровье, или, оставив часть войск для
покорения украинных замков, двинуться в глубь Речи Посполитой.
   Поход  на  князя  был  чреват  опасностями.   Имея   дело   с   таким
прославленным  военачальником,  Хмельницкий,  несмотря   на   все   свое
численное превосходство, мог потерпеть поражение  в  решающей  битве,  и
тогда сразу все было бы потеряно. Чернь, преобладавшая в его войске, уже
показала, что разбегается от  одного  только  имени  Яремы.  Требовалось
время, чтобы превратить ее  в  армию,  могущую  противостоять  княжеским
полкам.
   Опять же и князь, вероятно,  не  принял  бы  решающего  сражения,  он
ограничился бы обороной в замках и отдельными стычками, которые затянули
бы войну на месяцы, если не на годы, а  меж  тем  Речь  Посполитая,  без
сомнения, собрала бы новые силы и двинулась на помощь князю.
   Вот почему Хмельницкий решил оставить Вишневецкого в  Заднепровье,  а
сам - укрепиться на Украине, навести порядок в своих войсках,  а  затем,
двинувшись  на  Речь  Посполитую,  вынудить   ее   к   переговорам.   Он
рассчитывал, что подавление мятежей в Заднепровье  надолго  отвлечет  на
себя княжеские  силы,  а  ему  при  этом  развяжет  руки.  Смуту  же  на
Заднепровье решил он подогревать, высылая  отдельные  полки  на  подмогу
черни.
   И еще придумал он сбивать князя  с  толку  переговорами  и  протянуть
время,  покуда  княжеское  войско  не  ослабеет.  Тут  он  вспомнил  про
Скшетуского.
   Через несколько дней после Крутой Балки, а именно в день, когда среди
черни возник переполох, он велел позвать к себе пленника.
   Принял  он  его  в  старостовом  дому  в  присутствии  одного  только
Кречовского, бывшего Скшетускому давним знакомым, и, милостиво встретив,
хоть и не  без  напускной  важности,  соответствующей  нынешнему  своему
положению, сказал:
   - Досточтимый поручик Скшетуский, за услугу, какую ты оказал  мне,  я
выкупил тебя у Тугай-бея и обещал свободу.  Время  пришло.  Я  дам  тебе
пернач , дабы тебе,  если  встретишь  какие  войска,
было возможно свободно проехать, и конвой для защиты от мужичья.  Можешь
возвращаться к своему князю.
   Скшетуский молчал. Даже подобия радостной улыбки не появилось на лице
его.
   - Готов ли отправиться? Вроде бы вижу я хворость в тебе какую-то.
   Пан Скшетуский и в самом деле выглядел  как  тень.  Раны  и  недавние
события подкосили могучего молодого человека, и сейчас у  него  был  вид
больного, не обещающего дожить до завтра. Изможденное лицо пожелтело,  а
черная,  давно  уже  не  бритая  борода  еще  более  изможденность   эту
подчеркивала. Всему причиной были  душевные  терзания.  Рыцарь  ел  себя
поедом.  Находясь  в  казацком  обозе,  был  он  свидетелем  всему,  что
произошло с момента выступления из Сечи. Видел  он  позор  и  беду  Речи
Посполитой,  полоненных  гетманов;  видел  казацкие  триумфы,  пирамиды,
сложенные из голов, отрубленных у павших жолнеров, шляхту, подвешиваемую
за ребра, отрезанные груди женщин, надругательства над  девицами;  видел
отчаяние отваги и  позорность  страха  -  видел  все.  Все  выстрадал  и
продолжал страдать тем более, что в голове  его  и  груди  жалом  засела
мысль, что сам он и есть невольный  виновник  всему,  ибо  он,  и  никто
другой,  перерезал  удавку  на  шее  Хмельницкого.  Но  разве   же   мог
христианский рыцарь предположить, что помощь  ближнему  породит  таковые
плоды? И страдания его были безмерны.
   А когда задавал он себе вопрос, что с Еленой,  и  когда  представлял,
что могло случиться, если злосчастная судьба задержала ее в Разлогах, то
воздевал к небу руки и взывал голосом, исполненным безысходного отчаяния
и дерзновения: "Господи! Возьми  же  душу  мою,  ибо  здесь  мне  выпало
испытать более, чем я заслуживаю!" Однако тут же спохватывался, понимая,
что кощунствует, а посему падал на лицо и молил о спасении, о  прощении,
о том, чтобы господь сжалился над отчизною и над голубицей сей невинной,
которая,  быть  может,  вотще  взывает  к  божьему  милосердию  и   его,
Скшетуского, помощи. Короче  говоря,  он  так  извелся,  что  дарованная
свобода его не обрадовала, а этот самый гетман  запорожский,  триумфатор
этот, желавший выглядеть великодушным, милости свои являя, и  вовсе  был
ему неприятен, что заметив, Хмельницкий поморщился и сказал:
   - Поспеши же воспользоваться великодушием, не то  я  раздумать  могу;
добродетель моя и упование на успех делают меня столь  неосмотрительным,
что я врага себе приобретаю, ибо знаю хорошо, что уж ты-то  против  меня
сражаться будешь.
   На что пан Скшетуский:
   - Если бог даст сил.
   И таково глянул на Хмельницкого, что прямо  в  душу  тому  проник,  а
гетман, взгляда его выдержать не умея, уставил очи в землю и лишь спустя
некоторое время подал голос:
   - Ладно, довольно об этом. Я достаточно силен, чтобы какой-то мозгляк
мог для меня что-то значить. Расскажешь князю, господину своему, что тут
видел, и остережешь от слишком  дерзких  поступков,  ибо,  если  у  меня
лопнет терпение, то я навещу его на Заднепровье  и  не  думаю,  что  мой
визит будет ему приятен.
   Скшетуский молчал.