- Я говорил уже и еще раз повторяю, - продолжал Хмельницкий, -  не  с
Речью Посполитой,  но  с  вельможами  я  воюю,  а  князь  среди  них  не
последний. Ворог он мне и народу русскому, отщепенец от церкви  нашей  и
изверг. Наслышан я, что он мятеж в крови топит, пускай же поостережется,
как бы свою не пролить.
   Говоря это, он все более возбуждался. Кровь бросилась ему в голову, а
глаза стали метать молнии. Ясно было, что гетман  в  очередном  припадке
гнева и ярости, когда он все забывал и сам забывался.
   - На веревке велю Кривоносу привести его! - кричал  он.  -  Под  ноги
себе повергну! На коня с его хребта садиться стану!
   Скшетуский поглядел свысока  на  метавшегося  Хмельницкого,  а  затем
спокойно сказал:
   - Сперва победи его.
   - Ясновельможный гетман! -  вмешался  Кречовский.  -  Пусть  же  этот
дерзкий шляхтич скорей уезжает, ибо не пристало тебе во гнев из-за  него
впадать, а раз ты ему  обещал  свободу,  он  рассчитывает,  что  ты  или
нарушишь слово, или инвективы его будешь вынужден слушать.
   Хмельницкий поутихнул, хотя некоторое время продолжал тяжело  дышать,
а затем сказал:
   - Пускай же в таком случае  отправляется  и  знает,  что  Хмельницкий
добром за добро платит. Дать ему  пернач,  как  было  сказано,  и  сорок
татар, которые его до поляков проводят.
   Потом, обратясь к Скшетускому, добавил:
   - Ты же знай, что мы теперь с тобой квиты. Полюбил я  тебя,  несмотря
на твою дерзость, но, если еще раз попадешься, выкрутиться не мечтай.
   Скшетуский вышел с Кречовским.
   - Раз гетман отпускает тебя целым и невредимым, - сказал  Кречовский,
- и ты  волен  ехать,  куда  пожелаешь,  то  скажу  я  тебе  по  старому
приятельству: беги хоть в самое Варшаву, но  не  за  Днепр,  потому  что
оттуда никто из ваших  живым  не  уйдет.  Ваше  время  прошло.  Будь  ты
человеком разумным, ты бы остался  с  нами,  но  знаю  я,  что  про  это
говорить с тобой дело пустое. А ты бы высоко пошел, как и мы.
   - На виселицу, - буркнул Скшетуский.
   - Не пожелали мне дать Литинского староства, а теперь  я  сам  десять
староств  возьму.  Выгоним  панов  Конецпольских,  да  Калиновских,   да
Потоцких, да Любомирских, да Вишневецких, да Заславских, да всю  шляхту,
а сами их имением поделимся, что опять же согласно с  божьим  промыслом,
коль скоро дарованы нам уже две столь блестящие виктории.
   Скшетуский, не слушая полковника, задумался о  чем-то  своем,  а  тот
продолжал:
   - Когда я после сражения и победы нашей  повидал  в  Тугаевой  ставке
захваченного в  плен  господина  моего  и  благодетеля,  ясновельможного
гетмана коронного, он меня  тотчас  же  неблагодарным  и  иудой  честить
изволил.  А  я  ему:  "Ясновельможный  воевода!   Вовсе   я   не   такой
неблагодарный, ибо  когда  в  твоих  замках  и  поместьях  сяду,  только
пообещай, что напиваться не  будешь,  и  я  тебя  подстаростой  сделаю".
Хо-хо! Поимеет Тугай-бей  за  пташек  этих  пойманных  и  потому  их  не
трогает. Мы бы с Хмельницким по-другому с ними разговаривали.  Однако  -
эвона! - телега твоя  готова  и  татары  в  седлах  сидят.  Куда  же  ты
направляешься?
   - В Чигирин.
   - Как постелешь, так и поспишь. Ордынцы проводят тебя хоть  бы  и  до
самых Лубен, потому что так им приказано. Похлопочи только,  чтобы  твой
князь на колы их не посажал, что с  казаками  не  преминул  бы  сделать.
Потому и дали татар. Гетман велел и коня тебе вернуть. Бывай же  здоров,
нас вспоминай добром, а князю кланяйся и, ежели сумеешь, уговори  его  к
Хмельницкому на поклон приехать. Возможно, милостиво будет принят. Бывай
же здоров!
   Скшетуский взобрался  на  телегу,  которую  ордынцы  тотчас  окружили
кольцом, и отправился в путь. Проехать  через  площадь  оказалось  делом
нелегким, потому что вся она была запружена казаками и мужичьем. И те, и
другие варили кашу, распевая песни о желтоводской и корсунской  победах,
уже  сложенные   слепцами-лирниками,   во   множестве   невесть   откуда
прибредшими в лагерь. Меж костров, пламенем своим облизывающих  котлы  с
кашей, там и сям лежали тела умерших женщин,  которых  насиловали  ночью
победители, или возвышались пирамиды, сложенные  из  голов,  отрубленных
после битвы у раненых и убитых солдат противника.  Трупы  эти  и  головы
начали уже разлагаться и издавали тлетворный запах, казалось,  вовсе  не
беспокоивший  людское  скопище.  В  городе  бросались  в   глаза   следы
опустошений и  дикого  разгула  запорожцев:  окна  и  двери  повыломаны,
обломки и осколки бесценных предметов, перемешанные с  птичьим  пухом  и
соломой, завалили  площадь.  По  карнизам  домов  висели  повешенные,  в
основном евреи, а сброд развлекался, цепляясь за ноги их и раскачиваясь.
   По  одну  сторону  площади  чернели  пепелища   сгоревших   домов   и
приходского костела; от пепелищ  этих  еще  тянуло  жаром,  и  над  ними
курился дым. Запах гари стоял в воздухе. За сожженными домами  находился
кош и согнанные ясыри под присмотром  многочисленной  татарской  стражи,
мимо которых пан Скшетуский вынужден был проехать.  Кто  в  окрестностях
Чигирина, Черкасс и Корсуня не успел скрыться или не погиб  под  топором
черни, тот угодил в неволю. Среди пленников были и солдаты, плененные  в
обоих сражениях, и окрестные жители, до сей  поры  не  успевшие  или  не
пожелавшие присоединиться к бунту: люди из  оседлой  шляхты  или  просто
шляхетского  звания,  подстаросты,  офицеры,  хуторяне,  однодворцы   из
захолустий, женщины и дети. Стариков не было: их, негодных  на  продажу,
татары убивали. Орда уводила целые русские  деревни  и  поселения,  чему
Хмельницкий не смел  противиться.  Неоднократно  случалось,  что  мужики
уходили в казацкое войско, а в благодарность татары сжигали  их  дома  и
уводили жен и детей. Увы, среди поголовного разгула  и  одичания  никого
это уже не волновало, никто не искал  управы.  Простолюдины,  берясь  за
оружие, отрекались от родных гнезд, жен и детей. Коль скоро отбирали жен
у них, отбирали и они, и даже  получше,  потому  что  "ляшек",  которых,
натешившись и наглумившись, они убивали или  продавали  ордынцам.  Среди
полонянок довольно было также и украинских молодиць, связанных с паннами
из шляхетских домов по три или по четыре одною веревкою. Неволя и недоля
уравнивали сословия. Вид этих несчастных потрясал душу и порождал  жажду
мести. В лохмотьях, полунагие, беззащитные перед  непристойными  шутками
поганых, интереса ради  слонявшихся  толпами  по  майдану,  поверженные,
избитые или лобызаемые мерзкими устами, они теряли рассудок и волю. Одни
всхлипывали или на голос рыдали, другие -  с  остановившимся  взором,  с
безумием в глазах и разинутым ртом - безучастно поддавались всему, что с