нас начальника, князя Дмитрия  Михайловича,  убить,  как  Прокофья  Ляпунова
убили, а Прокофий убит от завода Ивана же Шереметева, и нас бы  всех  ратных
людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с  товарищами,  у
атаманов и козаков такое умышленье, чтобы литва в Москве сидела, а им бы  по
своему таборскому воровскому начинанью все делать,  государство  разорять  и
православных  христиан  побивать.  Так  вам  бы,  господа,  про  такое  злое
начинанье было ведомо, а жить бы вам с великим спасеньем и к  нам  обо  всем
отписать, как нам против таких воровских заводов стоять".
   Важнее всего, разумеется, было не допустить козаков уйти из-под Москвы  и
овладеть северными городами. Козаки кричали, что они голодны и  холодны,  не
могут долее стоять  под  Москвою,  пусть  стоят  под  нею  богатые  дворяне.
Услыхавши о том, как рушится доброе дело под Москвою,  троицкий  архимандрит
Дионисий созывает братию на собор для совета: что делать? Денег в  монастыре
нет, нечего послать козакам; какую им почесть оказать и  упросить,  чтоб  от
Москвы не расходились, не отомстивши врагам крови христианской?  Приговорили
послать козакам сокровища церковные, ризы, стихари,  епитрахили  саженные  в
заклад в тысяче рублях на короткое время, написали им и грамоту. Но  посылка
тронула козаков: совестно, страшно показалось им брать  в  заклад  церковные
вещи из монастыря св. Сергия, и  они  возвратили  их  в  монастырь  с  двумя
атаманами и в грамоте обещались все претерпеть, а от Москвы не уйти. Надобно
было после этого уладить дело между воеводами: приговорили всею  ратью,  что
Пожарский и Минин в козацкие таборы ездить не будут,  а  будут  все  воеводы
съезжаться на среднем месте на Неглинной и промышлять земским делом. Воеводы
разослали по городам грамоты: "Были у нас  до  сих  пор  разряды  разные,  а
теперь, по милости божией, мы, Дмитрий Трубецкой  и  Дмитрий  Пожарский,  по
челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились,  что  нам
да  выборному  человеку  Кузьме  Минину  Москвы  доступать   и   Российскому
государству во всем добра хотеть без всякой  хитрости,  а  разряд  и  всякие
приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно  место  и  всякие
дела делаем заодно и над  московскими  сидельцами  промышляем:  у  Пушечного
двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры
и из-за них по городу  бьем  из  пушек  беспрестанно  и  всякими  промыслами
промышляем. Выходят из города к нам выходцы,  русские,  литовские,  немецкие
люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается  много  людей,  да
много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а  хлеба
и никаких других запасов ничего у них не осталось, и  мы  надеемся  овладеть
Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах  слушать  наших  грамот  -
Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и  писать  об  всяких  делах  к  нам
обоим, а которые грамоты станут приходить к вам  от  кого-нибудь  одного  из
нас, то вы бы этим грамотам не верили".
   Когда таким образом дело уладилось под Москвою,  пришли  дурные  вести  с
севера:  малороссийские  козаки,  или  черкасы,  отделившись  от  Ходкевича,
подошли нечаянно к Вологде и взяли ее; вологодский архиепископ Сильвестр так
описывал это происшествие в грамоте к Пожарскому: "22 сентября,  за  час  до
восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно
изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали,  город  и
посады выжгли до основания; воевода князь Иван  Одоевский  Меньшой  ушел,  а
другого воеводу - князя Григорья Долгорукого и дьяка Корташева  убили;  меня
грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз  приводили  к
казни, но господь смилосердовался, чуть живого отпустили. А когда они пришли
к Вологде,  то  воеводским  нераденьем  и  оплошеством  от  города  отъезжих
караулов, сторожей на башнях, на остроге и  на  городской  стене,  головы  и
сотников с стрельцами, у наряда пушкарей и затинщиков не было; были у  ворот
на карауле немногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли,
а большие ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды
25 сентября; и теперь, господа, город Вологда  жженое  место,  окрепить  для
осады и наряд прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться
не смеют; пришел с Белаозера воевода  Образцов  с  своим  полком  и  сел  на
Вологде, но его никто не слушает, друг друга грабят: так  вам  бы,  господа,
прислать на Вологду воеводу крепкого  и  дьяка;  а  все,  господа,  делалось
хмелем, пропили город Вологду воеводы".
   С другой стороны, приходили в Москву вести, что Ходкевич  хочет  прислать
врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и Кремль. Воеводы стали
думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати плести плетеницы  и
копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного берега  реки  до
другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за  работами.
Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль  грамоту:  "Полковникам  и
всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле,  князь
Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе  в  осаде,
голод безмерный и нужду великую терпите,  ожидаючи  со  дня  на  день  своей
гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского  государства
изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят  с  вами  вместе  для
своего живота. Вам самим ведомо, в прошлом  году  (по  сентябрьскому  счету)
Карл Ходкевич был  здесь  со  всем  своим  войском,  пан  Сапега  с  великим
собранием, а в Москве польские люди сидели с Зборовским  и  другими  многими
полковниками, войска польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь
на милость божию, польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами
гетманов приход видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не  со  всеми
людьми были. Гетмана в другой раз не ждите: черкасы,  которые  были  с  ним,
покинули его и пошли в Литву; сам гетман ушел в  Смоленск,  где  нет  никого
прибылых людей, сапежинское войско все  в  Польше.  Ведаете  сами,  какая  в
Москве не правда сталась от Жигимонта короля  да  от  польских  и  литовских
людей: и вам бы в той не правде душ своих не погубить, такой нужды и  голоду
за не правду терпеть нечего, присылайте к нам не  мешкая,  сберегите  головы
ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных  людей
упрошу: которые из вас  захотят  в  свою  землю,  тех  отпустим  без  всякой
зацепки, а которые захотят Московскому государю  служить,  тех  пожалуем  по
достоинству". Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на  то  что  голод
был ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел  сына,  другой  -  мать,
один товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных  убежал
с судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.
   Наконец 22 октября козаки пошли на приступ и взяли Китай-город. В  Кремле
поляки держались еще месяц; чтоб  избавиться  от  лишних  ртов,  они  велели
боярам и всем русским людям выслать своих жен вон из  Кремля.  Бояре  сильно
встужили и послали к Пожарскому Минину и всем ратным людям с просьбою, чтобы
пожаловали, приняли их жен без позору. Пожарский  велел  сказать  им,  чтобы
выпускали жен без страха, и сам пошел принимать их,  принял  всех  честно  и
каждую проводил к своему приятелю, приказавши всем их довольствовать. Козаки
взволновались, и опять послышались среди них  обычные  угрозы:  убить  князя
Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь?