бунтует, требует, чтобы вернулись другие, остальные роты в казармы и чтобы
не смели стрелять... Тогда я приказал командиру батальона принять меры к
увещеванию, водворить роту эту в казармы, потребовать, чтобы офицеры ее
были непременно при роте, так как по моим сведениям по телефону, там было
два офицера, а их должно быть не два, а много больше.
  Я передал начальнику охраны, полковнику Павленкову, чтобы он, со
своей стороны, принял меры, чтобы это не разрослось, не разыгралось
дальше. Кроме командира батальона и офицеров приказал еще полковому
священнику, чтобы он уговорил их, устыдил и привел к присяга верности и
чтобы рота шла в казармы, а винтовки свои сдала... В конце концов, после
увещевания батальонного командира и после увещевания священника, эта рота
вернулась в свои казармы и винтовки помаленечку сдала. Но не все винтовки:
21 винтовка исчезла! Следовательно, исчезли, по-видимому, и люди с ними..."

  Полицейское донесение.
  "Надлежит отметить, что в числе убитых на Знаменской площади были
двое в солдатской форме".

  "Хабалов. Меня все время требовал военный министр, чтобы по телефону
я ему сообщал, что делается в городе. Я по телефону и сообщал. Когда было
сообщено вечером об этой роте, он потребовал сию же минуту полевой суд и
расстрелять... Признаюсь, я считаю невозможным не то, что расстрелять, но
даже подвергнуть какому-либо наказанию человека, не спросив его, хотя бы
упрощенным судом, не осудив его, а тем паче - предать его смертной казни.
Поэтому я потребовал прокурора военноокружного суда с тем, чтобы спросить,
как быть с этой ротой, в которой первоначально было 800 человек. "Что же
делать?" "Несомненно, должно быть дознание и только после дознания -
полевой суд". "Ну, тогда, - я говорю, - 800 человек, это штука! Дело
немыслимое: это в неделю не допросишь".
  Я приказал начальнику моего штаба, генералу Хлебникову, а может быть
Чижевскому... назначить целую следственную комиссию - было назначено 5
человек с генералом во главе. А покуда я приказал, чтобы сам полк выдал
нам виновных, дабы их арестовать. Первоначально предполагалось арестовать
весь батальон и посадить здесь, - в Петропавловской крепости, поэтому
поздно вечером я вел переговоры: найдется ли такое помещение, чтобы можно
было арестовать такую массу. Когда же оказалось, что в действительности их
не 800, а 1500 человек, то это оказалось физически невозможным, ибо нет
такого помещения ... Ну, тогда я приказал арестовать хотя бы самых главных
зачинщиков, приказал их допросить. Их было 19 человек и их препроводили в
крепость.
  Председатель. Их полк сам выдал?
  Хабалов. Их выдало само полковое начальство, несомненно - начальство.
Простите, я говорю: полк, но полков здесь нет - здесь числятся запасные
батальоны. Они по числу так велики, что превышают мирный состав полка в
три-четыре раза. Так, в этой роте было 1500 человек, а во всем полку в
мирное время 1770 человек. И, таким образом, одна эта рота по числу людей
почти равнялась полку мирного времени.
  Стало быть, те, кто находился в крепости, вовсе не были такие люди,
которых завтра расстреляют, а это были люди, подлежащие суду. Затем,
расстреляю ли я их или нет - это вопрос, ибо до сих пор я никого не
расстрелял. Когда случалось, заменял каторжными работами на разные
сроки... Вот уже это обстоятельство, это возмущение роты Павловского
полка, оно уже показало, что дело обстоит неблагополучно. На следующий
день войска должны были, опять-таки по-прежнему, занять те самые пункты...
  Председатель. Простите! Это вы переходите к понедельнику. Но что же,
генерал, вы сообщили о результатах в Ставку?
  Хабалов.Да, совершенно верно - я сообщил в Ставку. Сообщил я
следующее: "Не могу выполнить повеление вашего величества", и, что
"беспорядки продолжаются..." А я - не могу... В штабе округа, если
телеграмма потребуется - она должна быть".

  Утром 26 февраля учебная команда Волынского полка выступила на
Знаменскую площадь под командой штабс-капитана Лашкевича. Он приказал
выслать в дозоры по пять человек от каждого взвода и разгонять толпу.
  Дозоры делали это плохо. Лашкевич злился, подзывая солдат, крыл их
так, что пенсне его в золотой оправе дрожало на узкой переносице, заменял
другими. Наблюдать за дозорами поручил Кирпичникову. Он стал ходить по
площади, просил демонстрантов разойтись, войти в солдатское положение.
  Рабочие отвечали ему:
  - Мы тебе не мешаем и уходить не просим, и ты нам, друг, не мешай.
  Лашкевич подозвал Кирпичникова:
  - Если дозоры не смогут разогнать толпу - сходиться к гостинице, а по
сигналу рожка собираться бегом.
  Через полчаса раздался сигнал рожка.
  Кирпичников не спеша пошел к гостинице, на ходу подсказывая чересчур
прытким солдатам:
  - Быстро не беги, ногу зашибешь.
  Построив команду у гостиницы, Лашкевич выбрал десять человек и
приказал Кирпичникову идти с ним. Тех, кто попадался по дороге,
штабс-капитан сбивал кулаком на мостовую и бил ногами.
  Догнав какую-то девушку, бросил ей:
  - Пошла вон!
  Девушка обернулась:
  - Торопиться мне некуда, а вы будьте повежливей.
  Лашкевич схватил ее за меховой воротник и стал мотать из стороны в
сторону, выкрикивая ругательства и брызгая слюной, как бешеная собака.
Солдаты наблюдали эту сцену с ненавистью и презрением: капитан оправдывал
свою кличку, данную ему солдатами - "очковая змея".
  Кирпичников отвернулся и отошел в сторону.
  Повалив девушку на землю и пнув ее сапогом в живот, Лашкевич нашел
глазами унтера, улыбнулся:
  - Не хотите присутствовать? Какой добрый. А ну-ка, Березкин, дай ей
прикладом.
  Солдат подошел и с каменным лицом помог девушке подняться:
  - Барышня, будьте добры, уходите скорее.
  - Березкин, сволочь, ко мне! Живо! Говори, ты почему... такая, не
исполняешь приказа?!
  Солдат молчал.
  - Если повторится, я тебя... застрелю, - уже спокойным тоном сказал
Дашкевич. Березкин и все остальные знали, что капитан не шутит.