вольноотпущенниками.
     29. И вот, как я сказал, у этих-то людей и у своих жен был он в таком
подчинении, что вел себя не как правитель, а как служитель: ради выгоды,
желания, прихоти любого из них он щедро раздавал и должности, и
военачальства, и прощения, и наказания, обычно даже сам ничего не зная и не
ведая об этом. Незачем перечислять подробно мелочи - удержанные награды,
отмененные приговоры, тайно исправленные или явно подложные указы о
назначениях. Но даже Аппия Силана, своего тестя123, даже двух Юлий, дочь
Друза и дочь Германика он предал смерти, не доказав обвинения и не выслушав
оправдания, а вслед за ними - Гнея Помпея, мужа старшей своей дочери, и
Луция Силана, жениха младшей124. (2) Помпей был заколот в объятьях любимого
мальчика, Силана заставили сложить преторский сан за четыре дня до
январских календ125 и умереть в самый день нового года, когда Клавдий и
Агриппина праздновали свадьбу. Тридцать пять сенаторов и более трехсот
римских всадников были казнены им с редким безразличием: когда уже
центурион, докладывая о казни одного консуляра, сказал, что приказ
исполнен, он вдруг заявил, что никаких приказов не давал; однако сделанное
одобрил, так как отпущенники уверили его, что солдаты исполнили свой долг,
по собственному почину бросившись мстить за императора. (3) И уже всякое
вероятие превосходит то, что на свадьбе Мессалины с ее любовником Силием он
сам был в числе свидетелей, подписавших брачный договор126: его убедили,
будто это нарочно разыграно, чтобы отвратить и перенести на другого угрозу
опасности, возвещенную ему какими-то знаменьями.
     30. Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но
лишь тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал: был он высок,
телом плотен, лицо и седые волосы были у него красивые, шея толстая127. Но
когда он ходил, ему изменяли слабые колени, а когда что-нибудь делал,
отдыхая или занимаясь, то безобразило его многое: смех его был неприятен,
гнев - отвратителен: на губах у него выступала пена, из носу текло, язык
заплетался, голова тряслась непрестанно, а при малейшем движении - особенно.
     31. Здоровье его, хоть и было когда-то некрепко, во все время
правления оставалось превосходным, если не считать болей в желудке,
которые, по его словам, были так мучительны, что заставляли помышлять о
самоубийстве.
     32. Пиры он устраивал богатые и частые, в самых просторных палатах,
так что нередко за столами возлежало по шестьсот человек. Пировал он даже
над водостоком у Фуцинского озера и едва не утонул, когда хлынувшая вода
вышла из берегов. Ко всякому обеду он приглашал и своих детей с мальчиками
и девочками из знатных семейств: по древнему обычаю они сидели у подножья
скамеек и ели со всеми. Однажды он заподозрил, что один гость128 украл
золотой сосуд - на следующий день перед этим гостем была поставлена
глиняная чашка. Говорят, он даже собирался особым эдиктом позволить
испускать ветры на пиру129, так как узнал, что кто-то занемог оттого, что
стыдился и сдерживался.
     33. До еды и питья был он жаден во всякое время и во всяком месте.
Однажды, правя суд на форуме Августа, он соблазнился запахом угощения,
которое готовилось в соседнем Марсовом храме для салийских жрецов130, сошел
с судейского кресла, поднялся в храм и вместе с ними возлег за трапезу. От
стола он отходил не раньше, чем отяжелев и взмокнув, и тут же ложился
навзничь, чтобы во сне ему облегчили желудок, вставив перышко в разинутый
рот. (2) Спал он очень мало и обычно не засыпал до полуночи, зато иногда
задремывал днем, во время суда, и ораторы, нарочно повышая голос, с трудом
могли его разбудить. К женщинам страсть он питал безмерную, к мужчинам зато
вовсе был равнодушен. До игры в кости он был великий охотник и даже
выпустил о ней книжку; играл он и в поездках, приспособив доску к коляске
так, чтобы кости не смешивались.
     34. Природная его свирепость и кровожадность обнаруживалась как в
большом, так и в малом. Пытки при допросах и казни отцеубийц131 заставлял
он производить немедля и у себя на глазах. Однажды в Тибуре он пожелал
видеть казнь по древнему обычаю132, преступники уже были привязаны к
столбам, но не нашлось палача; тогда он вызвал палача из Рима и терпеливо
ждал его до самого вечера. На гладиаторских играх, своих или чужих133, он
всякий раз приказывал добивать даже тех, кто упал случайно, особенно же
ретиариев: ему хотелось посмотреть в лицо умирающим. (2) Когда какие-то
единоборцы поразили друг друга насмерть, он тотчас приказал изготовить для
него из мечей того и другого маленькие ножички. Звериными травлями и
полуденными побоищами134 увлекался он до того, что являлся на зрелища
ранним утром и оставался сидеть даже когда все расходились завтракать.
Кроме заранее назначенных бойцов, он посылал на арену людей по пустым и
случайным причинам - например, рабочих, служителей и тому подобных, если
вдруг плохо работала машина, подъемник или еще что-нибудь. Однажды он
заставил биться даже одного своего раба-именователя135, как тот был, в тоге.
     35. Но сильнее всего в нем была недоверчивость и трусость. Даже в
первые дни правления, стараясь показать себя простым и доступным, он
решался выйти на пир только под охраной копьеносцев и с солдатами вместо
прислужников, а навещая больных, всякий раз приказывал заранее обыскать
спальню, обшарив и перетряхнув тюфяки и простыни. А впоследствии даже те,
кто приходил к нему с приветом, все до одного подвергались строжайшему
обыску: (2) лишь с трудом и не сразу согласился он избавить от ощупывания
женщин, мальчиков и девочек, и не отбирать у провожатых или писцов их
ящички с перьями и грифелями. Камилл, начиная мятеж, был уверен, что
Клавдия можно запугать и без войны: он отправил ему письмо, полное
надменных оскорблений и угроз, с требованием оставить власть и частным
человеком удалиться на покой,- и действительно, Клавдий, созвав первых лиц
в государстве, стал целиться с ними сомнениями, не послушаться ли ему
Камилла. 36. А ложный слух о каком-то заговоре привел его в такой ужас, что
он и впрямь попытался отречься от власти. Когда же, как я рассказывал136,
но время жертвоприношения близ него был схвачен человек с кинжалом, то он
спешно, через глашатаев137, созвал сенат, со слезами и воплями жаловался на
свою долю, на грозящие отовсюду опасности и долго потом не показывался
людям на глаза. Даже пылкую его любовь к Мессалине заглушил в нем не
столько позор унижений, сколько страх перед опасностью: он подумал, что она
добивается власти для своего любовника Силия, и в жалком трепете бежал в
лагерь, всю дорогу только и спрашивая, крепка ли еще его власть.
     37. Не было доноса, не было доносчика столь ничтожного, чтобы он по
малейшему подозрению не бросился защищаться или мстить. Один из тяжущихся,
подойдя к нему с приветствием, отвел его в сторону и сказал, что видел сон,
будто его, императора, кто-то убил; а немного погодя, словно признав
убийцу, указал ему на подходящего с прошеньем своего противника; и тут же,
словно с поличным, того потащили на казнь. (2) Подобным же образом,