хотели его отпускать из провинции, с мольбами и даже угрозами требуя, чтобы
он или остался с ними, или всех их увел с собою. (3) Это внушило
подозрение, что он задумал отложиться от отца и стать царем на востоке; и
он сам укрепил это подозрение, когда во время поездки в Александрию, при
освящении мемфисского быка Аписа выступил в диадеме: таков был древний
обычай при этом священном обряде, но нашлись люди, которые истолковали это
иначе. Поэтому он поспешил в Италию, на грузовом судне добрался до Регия и
до Путеол, оттуда, не мешкая, бросился в Рим, и словно опровергая пустые о
себе слухи, приветствовал не ожидавшего его отца: "Вот и я, батюшка, вот и
я!"
     6. С этих пор он бессменно был соучастником и даже блюстителем власти.
Вместе с отцом он справлял триумф, вместе был цензором, делил с ним и
трибунскую власть и семикратное консульство10; он принял на себя заботу
почти о всех ведомствах, и от имени отца сам диктовал письма, издавал
эдикты, зачитывал вместо квестора речи в сенате. Он даже принял начальство
над преторианцами, хотя до этого оно поручалось только римским всадникам11.
     Однако в этой должности повел он себя не в меру сурово и круто. Против
лиц, ему подозрительных, он подсылал в лагеря и театры своих людей, которые
словно от имени всех требовали их наказания, и тотчас с ними расправлялся.
(2) Среди них был консуляр Авл Цецина: его он сперва пригласил к обеду, а
потом приказал умертвить, едва тот вышел на столовой. Правда, тут опасность
была слишком близка: он уже перехватил собственноручно составленную Цециной
речь к солдатам. Всеми этими мерами он обезопасил себя на будущее, но
покамест возбудил такую ненависть, что вряд ли кто приходил к власти с
такой дурной славой и с таким всеобщим недоброжелательством.
     7. Не только жестокость подозревали в нем, но и распущенность - из-за
его попоек до поздней ночи с самыми беспутными друзьями; и сладострастие -
из-за множества его мальчиков и евнухов и из-за пресловутой его любви к
царице Беренике, на которой, говорят, он даже обещал жениться; и алчность -
так как известно было, что в судебных делах, разбиравшихся отцом, он
торговал своим заступничеством и брал взятки. Поэтому все видели в нем
второго Нерона и говорили об этом во всеуслышанье.
 Однако такая слава послужила ему только на пользу: она обернулась
высочайшей хвалой, когда ни единого порока в нем не нашлось и, напротив,
обнаружились великие добродетели. (2) Пиры его были веселыми, но не
расточительными. Друзей он выбирал так, что и последующие правители в своих
и в государственных делах не могли обходиться без них и всегда к ним
обращались. Беренику он тотчас выслал из Рима, против ее и против своего
желания. Самых изысканных своих любимчиков он не только перестал жаловать,
но даже не желал на них смотреть на всенародных зрелищах, хотя танцовщиками
они были замечательными и вскоре прославились на сцене. (3) Ничего и ни у
кого он не отнял, чужую собственность уважал как никто другой и отвергал
даже обычные и дозволенные приношения. Щедростью он, однако, никому не
уступал: при освящении амфитеатра12 и спешно выстроенных поблизости бань он
показал гладиаторский бой, на диво богатый и пышный; устроил он и морское
сражение на прежнем месте, а затем и там вывел гладиаторов и выпустил в
один день пять тысяч разных диких зверей.
     8. От природы он отличался редкостной добротой. Со времени Тиберия все
цезари признавали пожалования, сделанные их предшественниками, не иначе,
как особыми соизволениями, - он первый подтвердил их сразу, единым эдиктом,
не заставляя себя просить. Непременным правилом его было никакого просителя
не отпускать, не обнадежив; и когда домашние упрекали его, что он обещает
больше, чем сможет выполнить, он ответил: "Никто не должен уходить
печальным после разговора с императором". А когда однажды за обедом он
вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то произнес свои
знаменитые слова, памятные и достохвальные: "Друзья мои, я потерял день!"
     (2) К простому народу он всегда был особенно внимателен. Однажды,
готовя гладиаторский бой, он объявил, что устроит его не по собственному
вкусу, а по вкусу зрителей. Так оно и было: ни в какой просьбе он им не
отказывал и сам побуждал их просить, что хочется. Сам себя он объявил
поклонником гладиаторов-фракийцев13, и из-за этого пристрастия нередко
перешучивался с народом и словами и знаками, однако никогда не терял
величия и чувства меры. Даже купаясь в своих банях, он иногда впускал туда
народ, чтобы и тут не упустить случая угодить ему.
     (3) Его правления не миновали и стихийные бедствия: извержение Везувия
в Кампании, пожар Рима, бушевавший три дня и три ночи, и моровая язва,
какой никогда не бывало14. В таких и стольких несчастиях обнаружил он не
только заботливость правителя, но и редкую отеческую любовь, то утешая
народ эдиктами, то помогая ему в меру своих сил. (4) Для устроения Кампании
он выбрал попечителей по жребию из числа консуляров; безнаследные имущества
погибших под Везувием он пожертвовал в помощь пострадавшим городам. При
пожаре столицы он воскликнул: "Все убытки - мои!"15 - и все убранство своих
усадеб отдал на восстановление построек и храмов, а для скорейшего
совершения работ поручил их нескольким распорядителям из всаднического
сословия. Для изгнания заразы и борьбы с болезнью изыскал он все средства,
божеские и человеческие, не оставив без пробы никаких жертвоприношений и
лекарств.
     (5) Одним из бедствий времени был застарелый произвол доносчиков и их
подстрекателей. Их он часто наказывал на форуме плетьми и палками и,
наконец, приказал провести по арене амфитеатра и частью продать в
рабство16, частью сослать на самые дикие острова. А чтобы навсегда пресечь
подобные посягательства, он в числе других постановлений запретил подводить
одно дело под разные законы17 и оспаривать права умерших18 дольше
известного срока после их смерти.
     9. Сан великого понтифика, по его словам, он принял затем, чтобы руки
его были чисты19, и этого он достиг: с тех пор он не был ни виновником, ни
соучастником ничьей гибели, и хотя не раз представлялся ему случай мстить,
он поклялся, что скорее погибнет, чем погубит. Двое патрициев были уличены
в посягательстве на власть - он не наказал их, а только увещевал оставить
эти попытки, так как императорская власть даруется судьбой, а все остальное
он готов им дать добровольно. (2) Так как мать одного из них была далеко,
он тотчас послал к ней скороходов с вестью, что сын ее вне опасности, а их
самих пригласил к семейному обеду; а на следующий день на гладиаторском
зрелище нарочно посадил их рядом с собой, и когда ему поднесли оружие
бойцов, протянул его им для осмотра. Говорят, он даже рассмотрел их
гороскоп и объявил, что обоим будет грозить беда, но не теперь и не от
него: так оно и случилось. (3) Брат не переставал строить против него козни
и почти открыто волновал войска, замышляя к ним бежать - однако он не
казнил его, не сослал и не перестал его жаловать, но по-прежнему, как с
первых дней правленья, называл его своим соправителем и преемником, и не