за морскими берегами северной Германии, еще желание лично задеть
Александра, то Александр это именно так и понял. А главное, он стал
понимать, что эта провокация не обойдется без продолжения, если Наполеон
уже нашел необходимым его оскорблять.

Очень многозначительный разговор имел Александр с наполеоновским послом
Коленкуром в мае 1811 г. Наполеон как раз тогда сменил Коленкура именно за
то, что Коленкур всецело стоял за сохранение мира с Россией и считал, что
Наполеон умышленно и неосновательно придирается к царю.

Прощаясь с Коленкуром в середине мая 1811 г. (Коленкур выехал из Петербурга
15 мая), Александр сказал ему между прочим: "Если император Наполеон начнет
войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, но это ему не даст
мира. Испанцы часто бывали разбиты, но от этого они не побеждены, не
покорены, а ведь от Парижа до нас дальше, чем до них, и у них нет ни нашего
климата, ни наших средств. Мы не скомпрометируем своего положения, у нас в
тылу есть пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Имея все
это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы
ни испытали. Но можно принудить победителя к миру. Император Наполеон после
Ваграма поделился этой мыслью с Чернышевым; он сам признал, что он ни за
что не согласился бы вести переговоры с Австрией, если бы она не сумела
сохранить армию, и при большем упорстве австрийцы добились бы лучших
условий. Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра
его мысль; от нас он их не добьется. Я воспользуюсь его уроками. Это уроки
мастера. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну.
Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают
духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не
может находиться повсюду. Кроме того, он по необходимости будет спешить
возвратиться в свое государство. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в
ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или
подпишу в моей завоеванной столице мир, который был бы только перемирием".
Коленкур, правда, слишком иногда идеализирует Александра. Но в данном
случае его показание весьма правдоподобно. Вообще надо иметь в виду, что
мемуары Коленкура были написаны уже позже и ряд моментов мог получить
ретроспективно иное освещение.

Коленкур страшился войны с Россией. Вернувшись в Париж 5 июня 1811 г., он
тотчас же был принят Наполеоном и передал ему эти слова царя. Коленкур
настаивал на том, что нужно пожертвовать мыслью о восстановлении Польши во
имя сохранения мира и союза с Россией. Он утверждал вместе с тем, что
Россия первая ни в коем случае не начнет войны. Наполеон возражал. Как
всегда, и в эту свою пору Наполеон, ни одним звуком не упоминая о
крестьянстве, о крепостном праве в России и т. д., стал излагать Коленкуру
свои соображения: что дворянство русское - класс развращенный, гнилой,
своекорыстный, недисциплинированный, неспособный к самопожертвованию и
после первых же неудачных битв, после первых же шагов нашествия дворяне
испугаются и заставят царя подписать мир. Коленкур категорически возражал:
"Вы ошибаетесь, государь, насчет Александра и русских. Не судите о России
по .тому, что вам другие о ней говорят, не судите русскую армию по тому,
какой ее видели после Фридланда, раздавленную и обезоруженную. Будучи под
угрозой уже год, русские приготовились и укрепились; они высчитали все
шансы. Они учли даже возможность своих больших поражений. Они подготовились
к защите и сопротивлению до крайности". Наполеон слушал и переводил
разговор на другое - на свою великую армию, неисчерпаемые средства своей
мировой монархии, говорил о своей непобедимой гвардии, о том, что, сколько
свет стоит, ни у одного полководца не было в распоряжении таких огромных
сил, таких великолепных во всех отношениях войск. Коленкур указывал на
несправедливые требования: Россия должна с полнейшей точностью выполнять
тягостные и разорительные для нее условия континентальной блокады, тогда
как сам Наполеон их нарушает во имя интересов казны и французской
промышленности, давая лицензии, т. е. разрешения, для торговли с Англией
отдельным купцам и финансистам. Наполеон пропускал мимо ушей все эти
аргументы Коленкура. "Да одна хорошая битва покончит с этой прекрасной
решимостью вашего друга Александра и со всеми его фортификациями,
сделанными из песка", - заявил Наполеон.

Коленкур с чувством, близким к отчаянию, видел, что ему ровно ничего не
удается сделать и что полная уверенность в победе, возраставшая в Наполеоне
с каждым месяцем, по мере того как развертывались его грандиозные
приготовления, мешает ему сколько-нибудь серьезно отнестись к опасениям и
предостережениям. Русско-французские отношения были в самом деле запутаны:
Александр I и главная масса дворянства в 1811 г. уже не так боялись
Наполеона, как ему это было бы желательно. А Наполеон, так долго и так
удачно разрубавший все гордиевы узлы политики своим мечом, не хотел понять,
почему на этот раз он должен отказаться от этого способа, если его меч так
силен и так остро отточен, каким еще никогда не был до сих пор. Все усилия
Наполеона сосредоточивались на двух задачах: во-первых, завершить
подготовку к войне так, чтобы меньше всего оставить на долю случая, чтобы
сделать победу совершенно обеспеченной и неизбежной, и, во-вторых, если
Россия не пойдет на все уступки и войну можно будет начать, устроить так,
чтобы ответственность за войну легла на Александра, а не на него,
Наполеона.

Генерал-адъютант граф Шувалов был принят Наполеоном в Сен-Клу 13 (1) мая
1811 г. "Я не хочу воевать с Россией. Это было бы преступлением, потому что
не имело бы цели, а я, слава богу, не потерял еще головы и еще не
сумасшедший... Неужели могут думать, что я пожертвую, быть может, 200
тысячами французов, чтобы восстановить Польшу? Впрочем, я не могу воевать:
у меня 300 тысяч человек в Испании. Я воюю в Испании, чтобы овладеть
берегами. Я забрал Голландию, потому что ее король не мог воспрепятствовать
ввозу английских товаров, я присоединил ганзейские города по той же
причине, но я не коснусь ни герцогства Дармштадтского, ни других, у которых
нет морских берегов. Я не буду воевать с Россией, пока она не нарушит
Тильзитский договор" [8], - так начал Наполеон. Он и продолжал в таком же
духе, делая вид, что не верит миролюбию Александра, и перемежая свои жалобы
угрозами: "Русские войска храбры, но я быстрее собираю свои силы. Проезжая,
вы увидите двойное против вашего количество войска. Я знаю военное дело, я
давно им занимаюсь, я знаю, как выигрываются и как проигрываются сражения,
поэтому меня нельзя испугать, угрозы на меня не действуют". И тут же он
указывает Шувалову на выгоды дружбы с ним, на выгоды тильзитской политики: