самого Барклая, что он отходил только вследствие полной невозможности
задержать наседающую на него великую армию и что при малейших шансах на
успешное сопротивление он с готовностью принял бы генеральный бой. Но и все
эти якобы непререкаемые свидетельства тоже не решают вопроса. Ведь при том
страшном давлении, которое испытывал военный министр и командующий 1-й
армией, Барклай, от 24 июня, когда Наполеон вторгся в Россию, до 29
августа, когда в Цареве-Займище Барклай окончательно узнал о назначении на
его место Кутузова, - он и не мог высказаться иначе, чем он высказывался.
Он должен был подчеркивать, что отступает лишь по случайным причинам, а на
самом деле будто бы рвется в бой и только ищет позицию получше. Он должен
был бы так говорить все равно, даже если бы на самом деле принципиально не
хотел никаких боев, а всецело проводил тактику отхода и заманивания врага в
глубь страны. В его штабе начальником был Ермолов, друг и тайный
корреспондент Багратиона. А что Багратион направо и налево честит Барклая и
немцев-изменников, - об этом Барклаю было очень хорошо известно. Что его
подозревает в измене и московский генерал-губернатор Ростопчин, что это
повторяют хором приведенные в полную панику помещики, трепещущие, как бы
Наполеон не отменил крепостное право на занимаемой им территории, - и это
Барклай знал.

Таким образом, эти громогласные (и ни к чему реальному не ведущие)
высказывания о желании дать бой были лишь слабыми попытками самозащиты, и
ничего на них обосновывать нельзя.

Военные критики не склонны считать Барклая очень крупным полководцем и в
уровень с Кутузовым и Багратионом его не ставят.

Вот мнение очевидца, участника войны 1812 г., оберквартирмейсгера 6-го
корпуса Липранди, автора замечательной критики военной литературы о 1812
г., с анализом которого очень считались всегда специалисты: "Я смею
заключать, что, как до Смоленска, так и до самой Москвы, у нас не было
определенного плана действия. Все происходило по обстоятельствам. Когда
неприятель был далеко, показывали решительность к генеральной битве и, по
всем соображениям и расчетам, думали наверное иметь поверхность (одержать
верх. - Е. Т.), но едва неприятель сближался, как все изменялось, и опять
отступали, основываясь также на верных расчетах. Вся огромная переписка
Барклая и самого Кутузова доказывает ясно, что они не знали сами, что будут
и что должны делать" [15].

При этом следует, однако, учитывать и определенную целеустремленность в
действиях Барклая. Все-таки Липранди забывает, что отступление от Дриссы
было маршем-маневром, знаменовавшим переход к новому оперативному плану: к
соединению обеих русских армий. Великая заслуга Барклая не в том, что он
перед войной и в начале войны говорил о заманивании неприятеля в глубь
страны. Многие говорили об этом задолго до начала войны: и шведский
наследный принц Бернадотт, и даже бездарный Фуль, и другие. Еще Наполеон
сказал, что выигрывает битвы не тот, кто предложил план, а тот, кто взял на
себя ответственность за его выполнение и выполнил его. Даже если признать,
что до Витебска у Барклая были колебания, то от Витебска Барклай шел
намеченным путем с большой моральной отвагой, не обращая внимания ни на
какие препятствия и противоборствующие течения. Позднейшая военная критика
подвергла осуждению некоторые действия Барклая во время отступления,
усмотрела непоследовательность в его (не осуществившемся) намерении дать
битву при Цареве-Займище и т. д., но, например, самую позицию, намеченную
Барклаем при Цареве-Займище, нашла все-таки более . выгодной сравнительно с
бородинской позицией. Эту мысль высказывает и Маркс в своей коротенькой (в
две страницы), но очень содержательной статье о Барклае, написанной им в
1858 г. для "New American Cyclopedia" [16]. Но Маркс правильно отмечает,
что с начала войны отступление русской армии стало "делом не свободного
выбора, а суровой необходимости".

У Барклая оказалось достаточно силы воли и твердости духа, чтобы при
невозможном моральном положении, когда его собственный штаб во главе с
Ермоловым тайно агитировал против него в его же армии и когда командующий
другой армией, авторитетнейший из всех русских военачальников, Багратион,
обвинял его довольно открыто в измене, - все-таки систематически делать то,
что ему повелевала совесть для спасения войска. Агитация против Барклая шла
сверху. От своих генералов и полковников солдаты научились говорить вместо
"Барклай де Толли" - "Болтай да и только"; от начальства они узнали, что
Ермолов будто бы просил царя "произвести его, Ермолова, в немцы",
потому-де, что немцы получают награды; сверху вниз шли слухи, что состоящий
при Барклае Вольцоген - наполеновский шпион. Все это еще до Смоленска
делало положение крайне трудным. Доверие к главнокомандующему явно было
подорвано, и каждый новый этап отступления усиливал зловещую молву о
Барклае.

Трудно ему было отбиваться от нападений Багратиона еще и потому, что за ним
не было ни геройского поприща, ни блестящей репутации в армии, не лежало на
нем и отблеска сияния суворовской славы, не было железного характера,
словом, не было всего того, что в избытке было у Багратиона. Трудолюбивый
военный организатор, по происхождению шотландец, которого ошибочно часто
называют немцем, понравившийся Александру исполнительностью и ставший
военным министром, осторожный стратег, инстинктивно нащупавший верную
тактику, Барклай нашел в себе гражданское мужество идти против течения и до
последней возможности стоять на своем.

Граф Толь, генерал-квартирмейстер 1-й армии (Барклая), в своих
замечательных воспоминаниях, обработанных и изданных генералом Бернгарди,
утверждает, что в начале войны в Вильне решительно никто в русском штабе и
понятия не имел о той роли, какую сыграют в этой войне колоссальные
пространства России. Это выявилось само собой уже в процессе войны [17].
Отступление же диктовалось с самого начала нежеланием Барклая рисковать
русской армией. Барклай страшился уничтожения армии в первые же дни войны.
Свидетельство графа Толя, генерал-квартирмейстера в штабе Барклая, уже само
по себе имело бы для нас решающее значение, если бы даже оно не
подтверждалось рядом таких же неопровержимых показаний, включая сюда и
документы, исходящие от самого Барклая. Не "скифский план" искусственного
заманивания противника, а отход под давлением превосходных сил - вот что
руководило действиями Барклая в первые месяцы войны. О "скифском плане"
стали говорить уже на досуге, когда не только война 1812 г. окончилась, но