поразить Англию: или отделением Ирландии, или отнятием Ост-Индии,
или десантом. Два последних средства, самые действенные, не могут
быть  совершены  без морских  сил;  но удивляюсь,  что так  легко
отказались от первого средства".

Император  знал,  что  не  убивает  Голландии,  возлагая  на  нее
временное пожертвование;  что английская промышленность ничего не
выиграет от потерь  континентальной промышленности, и не тронулся
жалобами брата. Во время путешествия по Бельгии Наполеон послал к
нему новое  письмо, в  котором повторялись прежние  упреки. "Если
Голландия, -  писал он,  - управляемая моим братом,  не находит в
нем моего  отблеска, то  вы уничтожаете все доверие  ко мне; сами
разбиваете  свой  скипетр. Любите  Францию,  служите моей  славе:
только  таким образом  можете  вы служить  и королю  Голландии...
Отдав вам  престол голландский,  я думал отдать  его французу; вы
идете  по другой  дороге... Воротитесь  с ложного пути;  будьте в
сердце французом, иначе вы не удержитесь на своем месте..."

Голландский   король,   упорствовавший   в   желании   оставаться
голландцем по  минутным требованиям и по  настоящим нуждам своего
торгового  народа,  а не  по  дальновидным  планам брата  своего,
устал, наконец, от неравной борьбы с ним, оставил свои владения и
уехал в Германию, послав  в Париж формальный акт отречения. Такой
поступок   сильно  рассердил   Наполеона.  По   докладу  министра
иностранных  дел  он  повелел   9  июля  1810  года  присоединить
Голландию к Французской империи,  и маршал Удино немедленно занял
Амстердам.

Император не скрывал  огорчения, нанесенного ему поступком брата.
Когда Людовик  своим отречением  и бегством хотел  показать перед
Европой  и  потомством,  что  император  превратил  его  венец  в
несносную  ношу своими  требованиями, Наполеон не  мог оставаться
под влиянием  такого доноса, не  отвечая неожиданному доносителю,
которого  встретил в  своем  собственном семействе.  Все действия
этого  необыкновенного  человека выходили  из круга  обыкновенных
соображений и всегда легких правил. И в этом случае он умел найти
средство,  которого не  придумал бы  никто другой,  чтобы нанести
Людовику жесточайший удар  и громко выказать свое неудовольствие.
Он решился  поразить отца  участием в судьбе  сына: одно и  то же
слово  дает в  политическом мире  жизнь одному и  смерть другому;
народ,  располагающий  своей  любовью  и ненавистью  но  любви  и
ненависти  своего  героя, перестанет  причислять к  императорской
фамилии брата, который дерзнул отделиться от императора, и примет
участие в  племяннике, защитником  и отцом которого  объявил себя
император. 20 июля, в  большом собрании в Сен-Клу, Наполеон велел
представить себе  принца Наполеона-Людовика,  своего крестника, и
сказал ему с чувством:

"Приди, сын мой, я буду тебе отцом; ты ничего не потеряешь!

Поведение твоего отца огорчило меня; только болезнь может служить
ему  извинением. Когда  вырастешь,  заплатишь долг  за себя  и за
него. Никогда не забывай,  в какое положение ни поставила бы тебя
моя  политика  и выгоды  моей  империи,  что первый  долг твой  -
служить  мне, второй  - Франции;  все другие обязанности,  даже к
народам,   которые   я    могу   тебе   доверить,   должны   быть
второстепенными".

Если  б  другой избранный  повелитель,  владевший не  французским
троном,  сказал  такую  речь,   его  можно  было  бы  справедливо
упрекнуть в гордости за  то, что он поставил себя выше отечества,
и  в  национальном эгоизме  за  то, что  жертвует политике  своей
пользою союзных или покоренных  народов. Но Наполеон говорил так,
потому  что  считал  себя главою  и  сердцем  Франции, а  Францию
предпочитал всему обитаемому миру.




                            ГЛАВА XXXII

 [Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля.
        Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.]

Весьма часто  и с  ожесточением упрекают Наполеона в  том, что он
убил свободу  прений в публичных собраниях  и газетах; но в каком
состоянии была свобода прений в его время?

Когда он овладел кормилом правления, журналистика чахла от тяжкой
десятилетней  битвы.  Будучи орудием  разных партий,  разделявших
нацию, она  служила только  анархии и возбуждала  омерзение к тем
самым переворотам,  которые прежде восхваляла  и превозносила. Ей
нужен был  покой для  получения новых сил;  час диктатора настал:
Наполеон  явился.  Демократия  отказалась  от  многословия  своих
собраний, клубов  и газет,  которое было иногда  полезно в минуты
опасности,   но  теперь   становилось   неисчерпаемым  источником
расстройств  и  раздоров  в  государстве и  постоянным  средством
ослаблять и  позорить власть. Эпоха молчания  настала, или, лучше
сказать,  за   бурями  форума   последовал  неожиданный  монолог.
Наследство прежних знаменитых ораторов перешло в руки наследников
недостойных  или неискусных.  Тысячи голосов  кричали о  нуждах и
желаниях  государства и  еще  более увеличивали  его опасности  и
страдания. Вдруг явился человек и сказал:

"Я - Франция; лучше всех ее говорунов знаю, что ей надобно и чего
она желает".  Он говорил правду; Франция  ему поверила и признала
его единственным своим оратором.

С   этой   минуты   несогласные   голоса  замолкли,   и   высокий
представитель  Франции заговорил  один.  Едва издал  он приказ  о