новой  запретительной мере,  о  том, чтобы  не было  более одного
журнала в каждом  департаменте, неожиданное приключение еще более
показало ему  необходимость строго наблюдать  за всяким публичным
выражением мысли и политических мнений.

Шатобриана  избрали   в  члены  института  на   место  Шенье.  По
всегдашнему  обычаю, новый  член  должен был  похвалить умершего.
Шатобриан,  сторонник нововведений,  пытался освободиться  от ига
преданий и осмелился в академической речи повторять красноречивые
свои  выходки  против французской  революции  и жестоко  порицать
Шенье. Но речь  его, отвергнутая при предварительном рассмотрении
в  академической  комиссии,   не  была  произнесена.  Одна  часть
комиссаров приняла,  однако ж, совершенно противное  решение, и в
числе их  находился один из придворных  Наполеона. Узнав об этом,
Наполеон  потребовал к  себе речь  Шатобриана и, увидев,  с каким
высокомерием и жестокостью автор  Аталы пытался унизить настоящее
и  возвысить   прошедшее,  не   мог  удержать  гнева   своего.  В
многочисленном кругу  остановил он придворного  академика и грубо
сказал ему:

"Неужели, милостивый государь,  вы хотели дозволить чтение такого
пасквиля?  Давно  ли  институт  осмеливается  превращать  себя  в
политическое  собрание?  Пусть  пишет  стихи,  поправляет  ошибки
языка;  но  пусть и  не  выходит из  области  муз -  или я  сумею
обратить его  назад. Если  господин Шатобриан болен  безумием или
дурными  намерениями,  для   него  готовы  сумасшедшие  дома  или
наказания.  Даже, может  быть, это  - его  мнение, которым  он нс
может жертвовать  моей политике, потому что не  знает ее. А вы ее
знаете! У  него есть извинение; а  вас нельзя извинить незнанием:
вы живете при мне,  знаете, что я делаю, чего хочу. Я почитаю вас
виноватым,   преступником:   вы   хотите  непременно   возвратить
беспорядки, смуты, анархию. [1]

Как! Неужели  предмет всех моих попечении,  плод всех моих усилий
погиб! Если б меня завтра не стало между вами, вы опять начали бы
душить друг  друга. О бедная Франция!  Долгое время еще ты будешь
нуждаться в опекуне!"

Это  последнее   восклицание  императора   вполне  объясняет  всю
политическую мысль его царствования. Он желал покровительствовать
Франции, сохранить ее от  возвращения буйных партий, от истощения
в тщетных  распрях или  кровавых спорах, а  дух партий приписывал
все эти действия излишку честолюбия и гордости.

Пришла  минута,  когда  судьба  оказала  Наполеону  высочайшую  и
последнюю милость, какую он мог ожидать от нее.

19 марта  1811 года императрица  Мария-Луиза почувствовала первые
боли,  показывавшие,   что  она  скоро   будет  матерью.  Сначала
опасались трудных  родов; знаменитый Дюбуа,  предвидя, что, может
быть, придется решиться на трудную операцию, спросил, что делать,
если   нужно  будет   пожертвовать  матерью   или  новорожденным?
"Заботьтесь только о матери",  - живо отвечал Наполеон, в котором
человеческие чувства  в эту  торжественную минуту взяли  верх над
расчетами и  соображениями монарха. 20 числа  в девять часов утра
все  опасения   исчезли,  все  желания  исполнились:  Мария-Луиза
разрешилась  от бремени  сыном, которого  Наполеон принял  в свои
объятия и показывал придворным, восклицая в упоении радости: "Вот
король римский!"

Гром пушек скоро возвестил  столице о счастливом событии, которым
исполнялись все желания  главы государства. Праздники и публичные
увеселения доказывали участие  великого народа в счастье великого
человека.  Неаполь,  Милан,  все  города, покоренные  французским
оружием, подражали  Парижу. Все сословия государства, иностранные
послы подносили поздравления  счастливому отцу римского короля, а
князь Гацфельд, тот самый,  которого Наполеон помиловал в Берлине
из уважения к его супруге, был представителем прусского короля.

Крестины римского  короля совершились 9 июня,  в соборе Парижской
Богоматери. Весь Париж  сбежался смотреть императора. Народ хотел
прочесть на радостном челе своего героя тайные наслаждения отца и
монарха   и  показать   ему  свою  собственную   радость.  Улыбка
Наполеона, столь редкая и скоропреходящая на его строгом лице, на
этот  раз была  очень заметна  и отражалась на  всех, толпившихся
около свиты.

Юного принца крестил  дядя Наполеона, кардинал Феш. Воспреемником
его был  дед его,  император австрийский. При  крещении назван он
Наполеоном-Францом-Карлом-Иосифом.    Крестины   его    послужили
сигналом  к  величайшим  празднествам  во  всех  местах  обширных
владений его отца. Префект Сены и муниципальный совет Парижа дали
праздник  мэрам всех  городов империи Французской  и Итальянского
королевства.   Самый  жестокий   порицатель   Наполеона,  Бурьен,
вынужден  сознаться,  что  "рождение  римского  короля  возбудило
живейший восторг,  и что никогда новорожденный  не был окружен до
такой степени сиянием славы".

Среди всеобщей  радости и  народного веселья Наполеон  видел, как
действовало духовенство для составления тайной оппозиции. Пий VII
все   еще   не   соглашался   утвердить  епископов,   назначенных
императором, или,  лучше сказать, он не  хотел ни в чем уступить,
пока  предварительно не  отдадут  ему во  владение его  столицу и
государство.  Тщетно  назначил  Наполеон архиепископом  Парижским
прежнего  начальника правой  стороны в  конституционном собрании;
непреклонность Папы оставалась та  же и к знаменитому аббату Мори
(Maury), который уверял,  что присоединился к империи единственно
потому,  что  находил в  ней  утверждение монархического  начала,
упорным  и жарким  защитником  которого он  был. Папа  издал даже
бреву против  этого приверженца  монархизма и папской  власти; но