тем как я здесь совершенно чужой и не могу найти  выхода  из  заколдованного
круга.
     - Я могу советовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на
улыбку улыбкой же. Вспомни, что даже вера  оправдывает  поступки,  сделанные
под нравственным принуждением.
     Граф Гарольд опять вздрогнул и сильно покраснел.
     - Попав раз в одну из подземных темниц, - продолжал Гакон, - ты  будешь
навсегда скрыт от взоров людей, или же Вильгельм выпустит тебя только тогда,
когда ты будешь лишен всякой возможности отомстить ему. Не хочу возводить на
него обвинение, будто он способен своими руками совершить  тайное  убийство,
но он, взамен этого, окружен людьми, которые  играют  у  него  роль  слепого
орудия, а это почти то же. Стоит ему, в минуту вспышки, сказать какое-нибудь
необдуманное слово, и орудия сочтут это за искусно замаскированный приказ  и
поспешат привести его в исполнение. Здесь уже произошел такого рода  случай:
герцогу стоял поперек дороги граф бретонский, и он умер от яда при  этом  же
дворе. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание,  если  он
лишит тебя жизни.
     - Чем же он может оправдаться?  В  чем  может  он  обвинить  свободного
англичанина?
     - Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергнут пытке и убит,  как
говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Сверх того вся свита  принца  была
просто зарезана, будто стадо баранов... и в этом тоже обвиняют твоего  отца,
дядя!
     - Это адская клевета! - вспылил Гарольд. - И я  уже  не  раз  доказывал
герцогу, что отец не повинен в этом кровавом деле!
     - Ты доказывал!.. Гм! Да может ли ягненок  доказать  волку  что-нибудь,
если тот не захочет принимать  доказательства?  Тысячу  раз  слышал  я,  что
гибель  Альфреда  и  его  свиты  должна  быть  отомщена.  Стоит  им   только
возобновить  старое  обвинение  и  напомнить  Эдуарду,  при  каких  странных
обстоятельствах умер Годвин, и тогда Исповедник простит Вильгельму его месть
над тобой... Но предположим лучшее, предположим, что ты будешь осужден не на
смерть, а на вечное заключение, и что Эдуард явился бы в Нормандию  со  всем
своим доблестным войском, чтобы освободить тебя... знаешь, что герцог сделал
недавно  с  несколькими  аманатами  при  подобном  условии?  Он  на  виду  у
неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит
с  нами  более  снисходительно?..   Ну,   ты   знаешь   опасность,   которой
подвергаешься, действуя открыто, ты  ее  не  избегнешь,  а  поэтому  следует
прибегать к лицемерию, - давай ложные  обещания,  уверяй  в  вечной  дружбе,
прикройся, одним словом, лисьей шкурой, хотя бы на  то  время,  пока  ты  не
порвал этих крепких сетей.
     - Оставь, оставь меня! - крикнул с гневом Гарольд. - Впрочем, мне нужно
знать, чего хочет от меня этот лживый Вильгельм? Ты не сказал мне этого!
     Гакон  подошел  к  двери,  отпер  ее  и,  убедившись,  что  за  ней  не
подслушивают, запер снова.
     - Ему нужно добиться, через твое содействие,  английского  престола!  -
шепнул он тихо графу.
     Гарольд вскочил стремительно.
     - Английского престола, - повторил он бледнея. -  Оставь  меня,  Гакон!
Мне надобно теперь остаться одному... Уходи поскорее!


ГЛАВА VI

     После  ухода  Гакона  Гарольд  дал  полную  волю  нахлынувшим  на  него
чувствам, а они были так сильны и вместе с тем так противоречивы, что прошло
несколько часов, прежде чем он смог обдумать хладнокровно свое положение.
     Один из великих историков Италии говорит,  что  простой,  правдолюбивый
германец делался  в  обществе  итальянцев  хитрым  и  пронырливым  донельзя.
Относительно своих земляков он придерживался характеризующей его честности и
откровенности,  но  вооружался  против  итальянца,  которым   был   обманут,
величайшим  притворством.  Он  радовался  от  души,   если   ему   удавалось
перехитрить хитреца, и когда его упрекали в  этом,  то  он  наивно  отвечал:
"Разве можно поступать с вами честно? - ведь  вы  тогда  отнимете  последний
кусок хлеба!"
     Подобное превращение  произошло  в  ту  ужасную  ночь  и  с  Гарольдом.
Преисполнившись негодования, он решил следовать совету Гакона и  бороться  с
Вильгельмом его же оружием. Он оправдывал свое решение и  тем,  что  от  его
притворства зависело, при данных обстоятельствах, благо Англии, а не  только
его собственная будущность. Во имя же родины он готов был прибегать  даже  к
бесчестным средствам. Если Вильгельм думал завладеть английским  троном,  то
очень естественно, что Гарольд  был  для  него  самым  важным  препятствием.
Король Эдуард был сильно болен, а человек больной  готов  поддаться  влиянию
всякого. На это-то, вероятно, и рассчитывал  герцог  устранив  Гарольда,  он
отправился бы в Англию и непременно добился бы того, чтобы  король  назначил
его своим наследником.
     Когда  Гарольд  на  следующее  утро  снова  присоединился  к  остальной
компании, он поздоровался с герцогом как  можно  любезнее  и  веселее,  одна
бледность его лица еще свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую
он вынес ночью.
     Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились о проезжаемой  ими
местности, которая, находясь вдалеке от больших  городов,  представляла  вид
крайнего запустения. Попадавшиеся им навстречу  крестьяне  были  оборваны  и
исхудали донельзя, а хижины их походили на самые неряшливые собачьи  конуры,
чем на человеческие жилища. Гарольд заметил, что во взорах этих  несчастных,
забитых людей выражалась самая горькая  ненависть  к  рыцарям,  которым  они
между тем отвешивали  низкие,  подобострастные  поклоны.  Норманнская  знать
относилась к ним с величайшим презрением, в Нормандии  поступали  далеко  не
так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное  обращение
с крестьянами и сеорлями, так как все сознавали,  что  рабство  противоречит
духу   религии.   Саксонское   духовенство   все-таки   более   или    менее
симпатизировало простонародью, между тем как ученые норманнские священники и
монахи удалились по мере  возможности  от  черни.  Таны  тоже  относились  с
участием  к  своим  подчиненным,  заботились,  чтобы  они  не  нуждались   в
необходимом, и слушались увещаний священнослужителей .
     Все саксонские  хроники  свидетельствуют  об  этом  гуманном  обращении
туземных вельмож с простолюдинами. Самый последний сеорль жил в  надежде  на
получение свободы и какого-нибудь угодья от своего  господина.  Норманны  же
ставили своих крестьян ниже всякого лесного зверя. Это  презрение  довершало
сходство норманнов со спартанцами.
     Неудивительно, что при подобных условиях норманнская чернь опустилась в