обращении матери он быстро выпрямился и решительно ответил:
     -- Нет, я не  подпишу. Не  только потому,  что я не доверяю ему, -- да,
гордый римлянин, я тебе не доверяю, -- но еще и  потому, что меня возмущает,
что  вы, не  дождавшись даже минуты, когда мой великий  дед закроет  глаза,"
протягиваете уже руки к его короне. Стыдитесь такой бесчувственности!
     И, повернувшись  к ним  спиной, он  отошел к  своей сестре и стал подле
нее, обняв ее рукой.
     Цетег вопросительно смотрел на княгиню.
     -- Оставь, -- вздохнула  она.  -- Уж если он не захочет чего-нибудь, то
никакая сила в мире не принудит его.
     Между  тем, Матасунта рассеянно смотрела в окно и вдруг схватила своего
брата за руку и быстро прошептала:
     --  Аталарих,  кто этот мужчина  в  стальном  шлеме, вон  там у колонны
подъезда? Видишь? Скажи, кто это?
     -- Где? -- спросил Аталарих, выглядывая в окно. -- А, это славный герой
Витихис, победитель гепидов.
     В  эту минуту  тяжелый  занавес,  закрывавший  вход  в комнату  короля,
поднялся  и  оттуда  вышел  грек-врач.  Он   сообщил,  что  после   довольно
продолжительного сна больной чувствует себя  лучше и выслал его  из комнаты,
чтобы поговорить наедине с Гильдебрандом, который последние дни ни на миг не
отходил от его постели.
     ГЛАВА VI
     Странное  впечатление производила  спальня короля:  дворец был построен
еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была
отделана  с   замечательной  роскошью:   пол   мраморный,   стены  прекрасно
разрисованы, с потолка  спускались,  точно  витая в воздухе, языческие боги.
Мебель  же  поражала  грубой простотой.  Кровать, на которой лежал умирающий
король, была простая деревянная, и только  дорогое пурпуровое  покрывало  на
ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью -- подарок короля
вандалов  из  Африки  --  указывали на  королевское достоинство  больного. В
глубине комнаты  висели  медный щит и широкий меч короля, которые много  лет
уже не были в  деле. У изголовья, заботливо  склонившись над  больным, стоял
старый  оруженосец его, Гильдебранд. Король  только  что  проснулся и  молча
смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее за время
болезни,  еще  несло  отпечаток  большого  ума  и  силы,  а   губы  выдавали
необычайную кротость.
     Долго,  с  любовью смотрел  король  на своего  великана-сиделку,  затем
протянул ему руку.
     -- Старый  друг,  теперь  нам  надо проститься,  -- сказал  он.  Старик
опустился на колени и прижал руку короля к губам.
     -- Ну, старик, встань, неужели же мне утешать тебя?
     Но  Гильдебранд  остался  на коленях, только голову приподнял --  чтобы
видеть лицо короля.
     -- Слушай,  -- сказал больной, -- я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда
правдив.  Поэтому спрашиваю  тебя:  скажи,  я  должен умереть? И сегодня? До
захода солнца?
     И он взглянул на своего  оруженосца так, что обмануть было  нельзя.  Но
старик и не хотел обманывать, он уже собрался с силами.
     -- Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, -- ответил
он. -- Рука смерти уже простерта над тобой. Ты не увидишь заката солнца.
     -- Хорошо, -- ответил Теодорих,  не дрогнув.  --  Вот видишь, тот грек,
которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время.
     --  Ты хочешь  опять позвать священника? --  с неудовольствием  спросил
Гильдебранд.
     -- Нет, они уже больше не нужны мне.
     -- Сон так хорошо подкрепил тебя! -- радостно вскричал оруженосец -- Он
разогнал тень, которая так долго  омрачала твою душу. Хвала тебе,  Теодорих,
сын Теодемере, ты умрешь, как король-герой.
     --  Я  знаю, -- улыбаясь,  сказал  король,  -- что ты  не любил  видеть
священников у моей постели. И ты прав -- они не могли мне помочь.
     -- Но кто же помог тебе?
     -- Бог и  я сам. Слушай! И эти слова будут  нашим прощанием.  Пусть это
будет моей благодарностью  тебе  за пятьдесят  лет твоей верности,  что тебе
одному -- не моей дочери, не Кассиодору, а только одному  тебе я открою, что
так мучило меня. Но сначала скажи  мне: что говорит народ, что думаешь ты об
этой ужасной тоске, которая так овладела мной и свела в могилу?
     -- Римляне говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха.
     -- А ты поверил этому?
     -- Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников.
     --  И  ты прав. Быть  может,  по  закону, они  по  своим  поступкам  не
заслуживали  смерти. Но они были  тысячу  раз изменники.  Они изменили моему
доверию, моей привязанности. Я ставил  их, римлян, выше, чем лучших из людей
моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили
в  переписку  с  византийским  императором,  какого-то  Юстина  и  Юстиниана
предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их
презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думаешь?
     -- Король, твой наследник -- еще дитя, а  кругом --  враги.  -- Больной
наморщил брови.
     -- Ты ближе к истине. Я всегда знал, в  чем слабость моего государства,
и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об  этом, хотя по вечерам на пирах,
перед иноземными послами я выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю,
что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня
в унынии.  Никто -- ни друг, ни враг.  Трон мой  колебался, я  видел  это  и
стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами.
     -- О, король, ты мудр, а я был глуп! -- вскричал старик.
     -- Видишь ли, --  продолжал  король, поглаживая руку старика, -- я знаю
все,  что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь
мне, она слепа... Слепа в такой же степени,  быть может, как и  моя любовь к
ним.
     Король вздохнул и замолчал.
     -- Зачем ты себя мучишь? -- спросил Гильдебранд.
     -- Нет, я  хочу подвести итог.  Я знаю, что  мое государство, дело всей
моей  жизни, полной трудов  и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть
может, по моей вине, -- вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет
так. Ничто человеческое не  вечно, а обвинение в благородной доброте я готов
принять на себя. Но в одну бессонную  ночь, когда я по обыкновению обдумывал
и  взвешивал  опасности,  грозящие моему  государству,  в  душе  моей  вдруг
восстало  воспоминание  об  иной  моей вине:  уже  не излишняя  доброта,  не
стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если  народ
готов  должен погибнуть в наказание за преступление их короля  Теодориха!...