окружить большим отрядом вооруженных готов, длинные  копья их были прекрасно
видны из окон, и сенаторы принесли клятву.
     Тогда, приказав страже никого  не выпускать  из здания, он отправился в
амфитеатр,  куда  уже  были  собраны  простые   граждане  Рима.  В  горячей,
воодушевленной  речи  начал  он убеждать  их  признать власть Аталариха.  Он
перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и
со  стороны Аталариха  и  его правительницы-матери, указал  на то,  что  вся
Италия и  даже  знатные  римляне уже  присягнули ему, и наконец,  что первой
правительственной мерой Амаласунты является указ о даровой раздаче  хлеба  и
вина всему бедному  населению  Рима. В заключение он  объявил  о семидневных
состязаниях  в цирке за его  счет:  играми он желает отпразновать вступление
Аталариха  на престол  и свое назначение  префектом  Рима. Тысячи голосов  в
восторге  прокричали  имена Аталариха и  Амаласунты,  но  еще громче  -- имя
нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были
выпущены из  сената, и Рим подчинился готам.  Цетег возвратился  домой и сел
писать  сообщение Амаласунте. Но едва он начал, как услышал торопливые шаги.
Быстро спрятав в ящик  стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу
гостям.
     -- А, освободители отечества! -- улыбаясь, приветствовал он их.
     -- Бесстыдный  изменник!  -- вскричал в ответ Лициний, вынимая  меч  из
ножен.
     -- Нет,  подожди, пусть  оправдывается,  если может, -- прервал Сцевола
своего горячего друга, удерживая его руку.
     --  Конечно, пусть  оправдывается.  Мог ли  он  отпасть от  дела святой
церкви! -- подтвердил Сильверий, взгляд которого выражал полное недоумение.
     -- Мог ли! -- вскричал Лициний. -- Да разве он не изменил нам, разве не
привел народ к присяге новому королю, разве...
     -- Разве  не запер триста знатнейших  патрициев в сенате, точно мышей в
мышеловке? -- продолжал в его тоне Цетег.
     --  Да он смеется  над  нами!  Неужели вы стерпите это? -- задыхаясь от
гнева, вскричал Лициний.
     Даже Сцевола побледнел.
     -- Ну, а что  бы вы сделали, если бы  вам дали возможность действовать?
-- спокойно спросил их Цетег.
     --  Как  что? -- ответил Лициний. -- То, о  чем  мы, о  чем  ты же  сам
столько  раз  говорил с  нами: как только придет  весть о смерти  Теодориха,
тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику...
     -- Ну, и что дальше?
     -- Как что? Мы добились бы свободы!
     --  Вы навеки  убили бы  всякую надежду  на свободу! --  крикнул Цетег,
меняя тол. -- Вы  смотрите  и на коленях благодарите меня. Он вынул из стола
документ и подал его удивленным гостям.
     --   Да,  --  продолжал   он,  --  читайте.  Враг  был  предупрежден  и
подготовился. Не сделай я того, что сделал, -- в эту минуту у северных ворот
Рима стоял  бы  граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра  утром в устье
Тибра вступил бы Тотила с  флотом из Неаполя,  а у восточных ворот  стоял бы
герцог  Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал
с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?
     Все трое молчали пристыженные.
     Наконец, Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.
     -- Ты  спас всех  нас,  ты  спас  церковь и  государство! Я  никогда не
сомневался в тебе!
     -- А я сомневался, -- с благородным чистосердечием произнес Лициний. --
Прости,  великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое  должно  было
пронзить тебя сегодня, навеки в твоей власти.
     Он и Сцевола вышли из комнаты.
     --  Префект  Рима,  --  сказал  тогда Сильверий, --  ты знаешь,  я  был
честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но и
светскую.  С этой минуты я отказываюсь  от последней.  Ты  будешь вожаком, я
повинуюсь тебе. Обещай только  свободу  римской церкви -- свободное избрание
папы.
     -- Конечно, конечно, -- ответил Цетег.
     Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжестью на сердце.
     "Нет,  --   подумал  Цетег,  глядя  вслед  уходящим,  --  нет,  не  вам
низвергнуть тирана -- вы сами в нем нуждаетесь!"
     Этот день  был  решительным в  жизни Цетега,  почти против  воли он был
поставлен в такое положение, о котором никогда даже не думал, которое иногда
представлялось его уму только в смутных, туманных мечтаниях. Он увидел  себя
в  эту  минуту полным хозяином  положения:  обе  главные  партии --  готское
правительство  и заговорщики катакомб  --  были в его  руках. И в груди  его
вдруг  со страшной  силой проснулась страсть,  потребность  повелевать, быть
первым, силой своего ума и энергии побеждать все, подчинять всех людей. Этот
давно уже  ко  всему  равнодушный, холодный, как  лед,  человек почувствовал
вдруг, что  и для него  еще может в  жизни найтись цель,  ради которой можно
отдать все  силы и даже  жизнь,  и эта  цель --  быть  императором  Западной
империи, императором всего римского мира.
     Несколько месяцев назад, когда  Сильверий  и  Рустициана тоже  едва  не
против  его  воли привлекли  его в  заговор,  эта  мысль, точно мечта, тень,
пронеслась в уме его. Но тогда он только смеялся над  ней: он -- император и
восстановитель римского  мирового государства!  А  почва  Италии дрожит  под
ногами  сотен тысяч готов,  и на престоле в  Равенне  прочно сидит Теодорих,
самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если
бы даже удалось сломить власть готов, то два государства --  народ франков и
Византия -- тотчас протянут свои жадные руки за богатой добычей, два царства
против одного человека! Он  стоял одиноким  столпом среди своего народа.  Он
хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, недостойных потомков
великих предков. Как  смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных,
что хотели восстановить времена республики с такими людьми!
     Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца, и теперь,
в  минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты обратились в твердую
решимость. Скрестив руки, быстро ходил  он  взад и вперед по  комнате, точно
лев в клетке, и говорил сам с собой:
     "Да, имея  за собой сильный народ, было бы  нетрудно выгнать готов и не
допустить франков  и  греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить .это
громадное  дело одному, совершенно одному,  с людьми без ума и воли, которые
больше  мешают,  чем помогают,  -- одному обратить этих  рабов  в римлян, во
властелинов земли,  --  это цель, ради  которой  стоит  потрудиться. Создать
новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой
своего ума и воли, -- этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот
цель,  для которой  стоит жить и  умереть.  Уже одно стремление к такой цели