еще  несколько  миль  той же самой пустынной тропой, потом их окружил густой
лес,  а когда он расступился, тропа повела их по холмистой местности - такой
же,  как  между Эгийоном и Каором. Если по английскую сторону границы пейзаж
был  унылым  и  мрачным,  то  как  описать ужасную наготу в десять раз более
разоренной  французской  стороны? Вся земля была изуродована и обезображена,
покрыта  черными  пятнами сожженных ферм и серыми, костлявыми остовами того,
что   некогда   было   замками.   Поломанные   ограды,   искрошенные  стены,
виноградники,  засыпанные  камнями,  развалившиеся  арки  мостов  -  куда ни
посмотришь,  всюду видишь следы разрушений и грабежей. И лишь выступавшие на
горизонте,  то  там,  то  здесь,  покосившиеся  башенки какого-нибудь замка,
стройный  шпиль  церкви  или монастыря показывали, что где-то силам меча или
силам   духа  удалось  сохранить  крошечный  островок  безопасности  в  этом
всеобщем  потоке  бедствий.  Угрюмый  и  молчаливый, ехал маленький отряд по
узкой,  кочковатой  дороге,  и  сердца людей сжимались, меж тем как глаза их
глядели   на  опустошенный  край,  огромный  и  полный  отчаяния.  Это  была
действительно  истерзанная  и  поруганная  земля,  и  можно было проехать от
Оверни  на  юг  до  границ  Фуа и не увидеть ни одного улыбающегося лица, ни
одной уцелевшей фермы.
     Время  от  времени  им  попадались  странные  исхудавшие  фигуры людей,
шаривших  и  копавшихся  среди колючек и чертополоха; заметив всадников, они
поднимали  руки  и убегали в кусты поспешно и испуганно, словно животные. Не
раз  отряд  видел целые семьи у дороги, бедняги слишком ослабели от голода и
болезней,  чтобы бежать, и сидели, как насторожившиеся зайцы, тяжело дыша, с
ужасом  в глазах. И так эти несчастные отощали, так были измучены и измотаны
-  сутулые  и костлявые, с унылыми, безнадежными, ненавидящими лицами, - что
у  молодого  англичанина  мучительно  сжималось  сердце от одного взгляда на
них.  Казалось, всякий просвет, всякая надежда так далеки от них, что уже не
вернутся,  ибо,  когда  сэр Найджел бросил беднякам горсть серебряных денег,
выражение  их  изможденных лиц не стало мягче - они только жадно вцепились в
монеты,  вопросительно  глядя  на  него,  и задвигали тяжелыми челюстями. То
там,  то  здесь  среди  кустарников  виднелись  шалаши  из  палок  и  веток,
служившие  им  убежищем  и  скорее похожие на курятники, чем на человеческое
жилье.  И  ради  чего  было  им  строить  и  трудиться,  если любой искатель
приключений,   проходя  мимо,  мог  поджечь  их  хижины,  да  и  собственный
феодальный  властитель  побоями и бранью стал бы отнимать у них жалкие плоды
их  трудов?  Это  были последние глубины человеческого несчастья и души этих
людей  испытывали угрюмое удовлетворение оттого, что дальше идти уже некуда.
Все  же  у  них  сохранился человеческий дар речи, и не раз они совещались в
своих  шалашах,  устремив  гневный  взгляд  тусклых  глаз  и указывая худыми
пальцами  вдаль,  на огромные поместья и замки, вгрызавшиеся, словно раковые
опухоли,  в  нищенское существование деревни. Когда такие люди уже ни на что
не  надеются,  ничего  не  боятся  и  начинают  понимать,  в  чем причина их
бедствий,  плохо  приходится  тому,  кто  их притесняет. И слабый становится
сильным,  если  у  него  ничего нет, ибо только тогда он испытывает горячий,
безумный  хмель  отчаяния.  Замки  крепки и высоки, низки и шатки шалаши. Но
помоги  боже,  сеньору  и  его  супруге  в  тот  день, когда люди из шалашей
решаются на отмщение!
     Целых  восемь  или  девять  миль  маленький  отряд ехал все по такой же
разоренной  местности; солнце садилось, и впереди них на дорогу уже ложились
их  длинные  тени. Всадники должны быть бдительны и осторожны, ведь они едут
по  ничейной  земле,  и  их  единственные  паспорта  -  это их мечи. По этим
проклятым  и  опустошенным  землям  бродили  и  здесь  сражались  французы и
англичане,  гасконцы,  провансальцы,  брабантцы,  авантюристы,  поджигатели,
живодеры  и  вольные  стрелки.  Таким  безрадостным  и опустошенным было все
вокруг,  таким  убогим  и редким жилье, что сэр Найджел начинал сомневаться,
найдет  ли  он  пищу  и  ночлег для своих спутников. Поэтому он почувствовал
истинное  облегчение,  когда узкая тропа, по которой они ехали, вывела их на
более  широкую  дорогу  и  они  увидели неподалеку приземистый белый дом, из
верхнего  окна  которого  торчал  шест  с  привешенным к нему большим пучком
остролиста.
     - Клянусь  апостолом! - воскликнул он. - Как я рад! Я уж боялся, что мы
не  добудем  ни  провианта,  ни  пристанища. Поезжай вперед, Аллейн, и скажи
хозяину  гостиницы,  что  английский  рыцарь и его спутники проведут сегодня
ночь под его кровом.
     Аллейн  пришпорил  коня  и,  опередив  товарищей  на  выстрел  из лука,
остановился  у  двери  гостиницы, а так как не вышел ни слуга, ни хозяин, он
распахнул  дверь  и  стал  звать  их.  Три  раза  крикнул он, но, не получив
ответа,  открыл  внутреннюю  дверь  и  вошел  в  комнату  для посетителей. В
дальнем  конце  ее  на  очаге весело потрескивал и брызгал искрами огонь. По
одну  сторону  очага,  в  дубовом  кресле  с  высокой  спинкой, сидела дама,
повернув  лицо  к  двери.  Отблески  пламени  играли  на этом лице, и Аллейн
решил,  что  никогда  еще  не видел женщины, черты которой выражали бы такую
царственную  властность,  достоинство  и  внутреннюю  силу. Казалось, ей лет
тридцать  пять.  У  нее  был  нос  с горбинкой, твердый и нежный рот темные,
круто  изогнутые брови и глубоко сидящие глаза, которые сверкали и искрились
переменчивым  блеском.  Хотя  она  была  прекрасна,  однако  поражала  не ее
красота  носила,  мощь  и  мудрость,  осенявшие  высокий  белый лоб, а также
решительность,  ощущавшаяся  в  очертаниях  квадратной  челюсти  и  изящного
подбородка.  В  ее  темных  волосах  сияла  жемчужная нить, на плечи спадала
прикрепленная  к ней серебряная сетка; женщина была закутана в черный плащ и
сидела, откинувшись в кресле, как будто только что приехала издалека.
     По   другую   сторону   очага   расположился  человек  с  очень  грубой
внешностью,   широкоплечий,   в   черной   куртке,  окаймленной  соболем,  в
бархатном,  сдвинутом  на ухо берете, украшенном кудрявым белым пером. Рядом
с  ним  стояла фляга с красным вином, и он, видимо, отлично себя чувствовал:
ноги  его  лежали  на  табуретке, а на коленях он держал блюдо с орехами. Он
разгрызал  орехи  своими  крепкими  белыми  зубами,  разжевывал  ядрышко,  а
скорлупу  бросал в огонь. Когда Аллейн уставился на него, он слегка повернул
голову  и  покосился  через  плечо  на вошедшего юношу. Молодому англичанину
показалось,  что  никогда  он  не  видел  более противного лица, ибо глаза у
этого  человека  были  зеленоватые,  нос  сломанный,  вдавленный, а все лицо
покрыто   морщинами  и  ранами;  голос,  когда  он  заговорил,  был  низкий,
свирепый, словно у хищного животного.
     - Молодой  человек,  -  сказал  он,  - не знаю, кто ты, и не очень горю
желанием  узнать,  и если бы я не намерен был отдохнуть, я бы прошелся своим
кнутом  для  собак  по  твоим  плечам  за  то, что ты дерзнул так безобразно
орать.
     Пораженный  этой  невоспитанностью  и  не  решаясь  ответить подобающим
образом  в  присутствии  дамы,  Аллейн  стоял  в нерешительности, держась за
ручку  двери; как раз в эту минуту сэр Найджел и его спутники сошли с коней.